Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

ИСТОРІЯ

 ОДНОГО ГОРОДА

  

ПО ПОДЛИННЫМЪ ДОКУМЕНТАМЪ ИЗДАЛЪ

 М. Е. САЛТЫКОВЪ (Щедринъ).

  

ИЗДАНIЕ ТРЕТЬЕ

  

С.-Петербургъ.

Типографія М.М. Стасюлевича, Вас. Остр., 2 лин., 7.

 1883

 

Отъ издателя.

_______

 

Давно уже имѣлъ я намѣреніе написать исторію какого-нибудь города (или края) въ данный періодъ времени, но разныя обстоятельства мѣшали этому предпріятію. Преимущественно же препятствовалъ недостатокъ въ матеріалѣ, сколько-нибудь достовѣрномъ и правдоподобномъ. Нынѣ, роясь въ глуповскомъ городскомъ архивѣ, я случайно напалъ на довольно объемистую связку тетрадей, носящихъ общее названіе «Глуповскаго Лѣтописца», и, разсмотрѣвъ ихъ, нашелъ, что онѣ могутъ служить немаловажнымъ подспорьемъ въ дѣлѣ осуществленія моего намѣренія. Содержаніе «Лѣтописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается біографіями градоначальниковъ, въ теченіе почти цѣлаго столѣтія владѣвшихъ судьбами города Глупова, и описаніемъ замѣчательнѣйшихъ ихъ дѣйствій, какъ-то: скорой ѣзды на почтовыхъ, энегрическаго взысканія недоимокъ, походовъ противъ обывателей, устройства и разстройства мостовъ, обложенія данями откупщиковъ и т. д. Тѣмъ не менѣе, даже и по этимъ скуднымъ фактамъ, оказывается возможнымъ уловить физіономію города и услѣдить, кáкъ въ его исторіи отражались разнообразныя перемѣны, одновременно происходившія въ высшихъ сферахъ. Такъ, напримѣръ, градоначальники временъ Бирона отличаются безразсудствомъ, градоначальники временъ Потемкина — распорядительностью, а градоначальники временъ Разумовскаго — неизвѣстнымъ происхожденіемъ и рыцарскою отвагою, Всѣ они сѣкутъ обывателей, но первые сѣкутъ абсолютно, вторые объясняютъ причины своей распорядительности требованіями цивилизаціи, третьи желаютъ, чтобъ обыватели во всемъ положились на ихъ отвагу. Такое разнообразіе мѣропріятій, конечно, не могло не воздѣйствовать и на самый внутренній складъ обывательской жизни; въ первомъ случаѣ, обыватели трепетали безсознательно, во второмъ — трепетали съ сознаніемъ собственной пользы, въ третьемъ — возвышались до трепета, исполненнаго довѣрія. Даже энегрическая ѣзда на почтовыхъ — и та неизбѣжно должна была оказывать извѣстную долю вліянія, укрѣпляя обывательскій духъ примѣрами лошадиной бодрости и нестомчивости.

Лѣтопись ведена преемственно четырьмя городовыми архиваріусами, и обнимаетъ періодъ времени съ 1731 по 1825 годъ. Въ этомъ году, повидимому, даже для архиваріусовъ литературная дѣятельность перестала быть доступною. Внѣшность «Лѣтописца» имѣетъ видъ самый настоящій, т. е. такой, который не позволяетъ ни на минуту усомниться въ его подлинности; листы его такъ же желты и испещрены каракулями, такъ же изъѣдены мышами и загажены мухами, какъ и листы любого памятника погодинскаго древлехранилища. Такъ и чувствуется, какъ сидѣлъ надъ ними какой-нибудь архивный Пименъ, освѣщая свой трудъ трепетно-горящею сальною свѣчкой, и всячески защищая его отъ неминуемой любознательности гг. Шубинскаго, Мордовцова и Мельникова. Лѣтописи предшествуетъ особый сводъ, или «опись», составленная, очевидно, послѣднимъ лѣтописцемъ; кромѣ того, въ видѣ оправдательныхъ документовъ, къ ней приложено нѣсколько дѣтскихъ тетрадокъ, заключающихъ въ себѣ оригинальныя упражненія на различныя темы административно-теоритическаго содержанія. Таковы, напримѣръ, разсужденія: «объ административномъ всѣхъ градоначальниковъ единомысліи», «о благовидной градоначальниковъ наружности», «о спасительности усмиреній (съ картинками)», «мысли при взысканiи недоимокъ», «привратное теченіе времени» и, наконецъ, довольно объемистая диссертація «о строгости». Утвердительно можно сказать, что упражненія эти обязаны своимъ происхожденіемъ перу различныхъ градоначальниковъ (многія изъ нихъ даже подписаны) и имѣютъ то драгоценное свойство, что, во первыхъ, даютъ совершенно вѣрное понятіе о современномъ положеніи русской орѳографіи, и, во вторыхъ, живописуютъ своихъ авторовъ гораздо полнѣе, доказательнѣе и образнѣе, нежели даже разсказы «Лѣтописца».

Что касается до внутренняго содержанія «Лѣтописца», то оно, по преимуществу, фантастическое, и по мѣстамъ, даже почти невѣроятное въ наше просвѣщенное время. Таковъ, напримѣръ, совершенно ни съ чѣмъ несообразный разсказъ о градоначальникѣ съ музыкой. Въ одномъ мѣстѣ «Лѣтописецъ» разсказываетъ, какъ градоначальникъ леталъ по воздуху, въ другомъ — какъ другой градоначальникъ, у котораго ноги были обращены ступнями назадъ, едва не сбѣжалъ изъ предѣловъ градоначальства. Издатель не счелъ, однакожъ, себя вправѣ утаить эти подробности; напротивъ того, онъ думаетъ, что возможность подобныхъ фактовъ въ прошедшемъ еще съ бòльшею ясностью укажетъ читателю на ту бездну, которая отдѣляетъ насъ отъ него. Сверхъ того, издателемъ руководила и та мысль, что фантастичность разсказовъ ни мало не устраняетъ ихъ административно-воспитательнаго значенія, и что опрометчивая самонадѣянность летающаго градоначальника можетъ даже и теперь послужить спасительнымъ предостереженіемъ для тѣхъ изъ современныхъ администраторовъ, которые не желаютъ быть преждевременно уволенными отъ должности.

Во всякомъ случаѣ, въ видахъ предотвращенія злонамѣренныхъ толкованій, издатель считаетъ долгомъ оговориться, что весь его трудъ въ настоящемъ случаѣ заключается только въ томъ, что онъ исправилъ тяжелый и устарѣлый слогъ «Лѣтописца» и имѣлъ надлежащій надзоръ за орѳографіей, ни мало не касаясь самаго содержанія лѣтописи. Съ первой минуты до послѣдней издателя не покидалъ грозный образъ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже можетъ служить ручательствомъ, съ какимъ почтительнымъ трепетомъ онъ относился къ своей задачѣ.

_______

  

ОБРАЩЕНIЕ КЪ ЧИТАТЕЛЮ

 

отъ послѣдняго архиваріуса-лѣтописца *.

_______

 

Ежели древнимъ еллинамъ и римлянамъ дозволено было слагать хвалу своимъ безбожнымъ начальникамъ и передавать потомству мерзкія ихъ дѣянія для назиданія, ужели же мы, христіане, отъ Византіи свѣтъ получившіе, окажемся въ семъ случаѣ менѣе достойными и благодарными? Ужели во всякой странѣ найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сіяющіе **, и только у себя мы таковыхъ не обрящемъ? Смѣшно и нелѣпо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслухъ проповѣдовать, какъ дѣлаютъ нѣкоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагаютъ, что онѣ у нихъ въ головѣ, словно мухи безъ пристанища, тамъ и сямъ вольно летаютъ.

Не только страна, но и градъ всякiй, и даже всякая малая вѣсь, — и та своихъ доблестью сіяющихъ и отъ начальства поставленныхъ Ахилловъ имѣетъ, и не имѣть не можетъ. Взгляни на первую лужу — и въ ней найдешь гада, который иройствомъ своимъ всѣхъ прочихъ гадовъ превосходитъ и затемняетъ. Взгляни на древо — и тамъ усмотришь нѣкоторый сукъ большій и противъ другихъ крѣпчайшій, а слѣдственно и доблестнѣйшій. Взгляни, наконецъ, на собственную свою персону — и тамъ прежде всего встрѣтишь главу, а потомъ уже не оставишь безъ примѣты брюхо и прочія части. Что же, по твоему, доблестнѣе: глава ли твоя, хотя легкою начинкою начиненная, но и за всѣмъ тѣмъ горѣ устремляющаяся, или стремящееся долу брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять ... О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!

Таковы-то были мысли, которыя побудили меня, смиреннаго городоваго архиваріуса (получающаго въ мѣсяцъ два рубля содержанія, но и за всѣмъ тѣмъ славословящаго), купно съ троими моими предшественниками, неумытными устами воспѣть хвалу славныхъ оныхъ Нероновъ *, кои не безбожіемъ и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственнымъ дерзновеніемъ преславный нашъ градъ Глуповъ преестественно украсили. Не имѣя дара стихослагательнаго, мы не рѣшились прибѣгнуть къ бряцанію, и положась на волю Божію, стали излагать достойныя дѣянія недостойнымъ, но свойственнымъ намъ языкомъ, избѣгая лишь подлыхъ словъ. Думаю, впрочемъ, что таковая дерзостная наша затѣя простится намъ въ виду того особливаго намѣренія, которое мы имѣли, приступая къ ней.

Сіе намѣреніе — есть изобразить преемственно градоначальниковъ въ городъ Глуповъ отъ россійскаго правительства въ разное время поставленныхъ. Но, предпринимая столь важную матерію, я, по крайней мѣрѣ, не разъ вопрошалъ себя: по силамъ ли будетъ мнѣ сіе бремя? Много видѣлъ я на своемъ вѣку пронзительныхъ сихъ подвижниковъ, много видѣли таковыхъ и мои предмѣстники. Всего же числомъ двадцать два, слѣдовавшихъ непрерывно, въ величественномъ порядкѣ, одинъ за другимъ, кромѣ семидневнаго пагубнаго безначалія, едва не повергшаго весь градъ въ запустѣніе. Одни изъ нихъ, подобно бурному пламени, пролетали изъ края въ край, все очищая и обновляя; другіе, напротивъ того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити; а бурность и сокрушительность предоставляли въ удѣлъ правителямъ канцеляріи. Но всѣ, какъ бурные, такъ и кроткіе, оставили по себѣ благодарную память въ сердцахъ согражданъ, ибо всѣ были градоначальники. Сіе трогательное соотвѣтствіе само по себѣ уже столь дивно, что немалое причиняетъ лѣтописцу безпокойство. Не знаешь, что болѣе славословить власть ли, въ мѣру дерзающую, или сей виноградъ, въ мѣру благодарящій?

Но сіе же самое соотвѣтствіе, съ другой стороны, служитъ и не малымъ для лѣтописателя облегченіемъ. Ибо въ чемъ состоитъ собственно задача его? Въ томъ ли, чтобы критиковать или порицать? Нѣтъ, не въ томъ. Въ чемъ же? А въ томъ, легкодумный вольнодумецъ, чтобы быть лишь изобразителемъ означеннаго соотвѣтствія, и объ ономъ предать потомству въ надлежащее назиданіе.

Въ семъ видѣ взятая, задача дѣлается доступною даже смиреннѣйшему изъ смиренныхъ, потому что онъ изображаетъ собой лишь скудельный сосудъ, въ которомъ замыкается разлитое въ изобиліи славословіе. И чѣмъ тотъ сосудъ скудельнѣе, тѣмъ краше и вкуснѣе покажется содержимая въ немъ сладкая славословная влага. А скудельный сосудъ про себя скажетъ; вотъ и я на что-нибудь пригодился, хотя и получаю содержанія два рубля мѣдныхъ въ мѣсяцъ.

Изложивъ такимъ манеромъ нѣчто въ свое извиненіе, не могу не присовокупить, что родной нашъ городъ Глуповъ, производя обширную торговлю квасомъ, печенкой и вареными яйцами, имѣетъ три рѣки, и, въ согласность древнему Риму, на семи горахъ построенъ, на коихъ въ гололедицу великое множество экипажей ломается, и столь же безчисленно лошадей побивается. Разница въ томъ только состоитъ, что въ Римѣ сіяло нечестіе, а у насъ — благочестіе, Римъ заражало буйство, а насъ — кротость, въ Римѣ бушевала подлая чернь, а у насъ — начальники.

И еще скажу: лѣтопись сію преемственно слагали четыре архиваріуса: Мишка Тряпичкинъ, да Мишка Тряпичкинъ другой, да Митька Смирномордовъ. да я, смиренный Павлушка, Маслобойниковъ сынъ. При чемъ единую имѣли опаску, дабы не попали наши тетрадки къ г. Бартеневу, и дабы не напечаталъ онъ ихъ въ своемъ «Архивѣ». А за тѣмъ, Богу слава и разглагольствію моему конецъ.

_______

  

О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНІЯ ГЛУПОВЦЕВЪ.

_______

 

«Не хочу я, подобно Костомарову, сѣрымъ волкомъ рыскать по земли, ни надобно Соловьеву, шизымъ орломъ ширять подъ облакы, ни подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезныхъ мнѣ глуповцевъ, показавъ міру ихъ славныя дѣла и предобрый тотъ корень, отъ котораго знаменитое сіе древо произрасло, и вѣтвями своими всю землю покрыло» *.

Такъ начинаетъ свой разсказъ лѣтописецъ, и затѣмъ, сказавъ нѣсколько словъ въ похвалу своей скромности, продолжаетъ.

Былъ, говоритъ онъ, въ древности народъ, головотяпами именуемый и жилъ онъ далеко на сѣверѣ, тамъ гдѣ, греческіе и римскіе историки и географы предполагали существованіе Гиперборейскаго моря. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имѣли привычку «тяпать» головами обо все, чтобы ни встрѣтилось на пути. Стѣна попадется — объ стѣну тяпаютъ; Богу молиться начнутъ — объ полъ тяпаютъ. По сосѣдству съ головотяпами, жило множество независимыхъ племенъ, но только замѣчательнѣйшія изъ нихъ поименованы лѣтописцемъ, а именно: моржеѣды, лукоѣды, гущеѣды, клюковники куралесы, вертячіе бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленныя головы, слѣпороды, губошлепы, вислоухіе, кособрюхіе, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи. Ни вѣроисповѣданія, ни образа правленія эти племена не имѣли, замѣняя все сіе тѣмъ, что постоянно враждовали между собою. Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись другъ другу въ дружбѣ и вѣрности, когда же лгали, то прибавляли «да будетъ мнѣ стыдно», и были напередъ увѣрены, что «стыдъ глаза не выѣстъ». Такимъ образомъ взаимно раззорили они свои земли, взаимно надругались надъ своими женами и дѣвами, и въ то же время гордились тѣмъ, что радушны и гостепрiимны. Но когда дошли до того, что содрали на лепешки кору съ послѣдней сосны, когда не стало ни женъ, ни дѣвъ и нечѣмъ было «людской заводъ» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за умъ. Поняли, что кому-нибудь да надо верхъ взять и послали сказать сосѣдямъ: будемъ другъ съ дружкой до тѣхъ поръ головами тяпаться, пока кто кого перетяпаетъ. «Хитро это они сдѣлали — говоритъ лѣтописецъ — знали, что головы у нихъ на плечахъ ростутъ крѣпкія — вотъ и предложили». И дѣйствительно, какъ только простодушные сосѣди согласились на коварное предложеніе, такъ сейчасъ же головотяпы ихъ всѣхъ, съ Божьею помощью, перетяпали. Первые уступили слѣпороды и рукосуи; больше другихъ держались гущеѣды, ряпушники и кособрюхіе. Чтобы одолѣть послѣднихъ, вынуждены были даже прибѣгнуть къ хитрости. А именно: въ день битвы, когда обѣ стороны встали другъ противъ друга стѣной, головотяпы, неувѣренные въ успѣшномъ исходѣ своего дѣла, прибѣгли къ колдовству: пустили на кособрюхихъ солнышко. Солнышко-то и само по себѣ такъ стояло, что должно было свѣтить кособрюхимъ въ глаза, но головотяпы, чтобы придать этому дѣлу видъ колдовства, стали махать въ сторону кособрюхихъ шапками: вотъ, дескать, мы каковы, и солнышко заодно съ нами. Однако, кособрюхіе не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали изъ мѣшковъ толокно, и стали ловить солнышко мѣшками. Но изловить не изловили, и только тогда, увидѣвъ, что правда на сторонѣ головотяповъ, принесли повинную.

Собравъ воедино куралесовъ, гущеѣдовъ и прочія племена, головотяпы начали устраиваться внутри, съ очевидною цѣлью добиться какого-нибудь порядка. Исторіи этого устройства лѣтописецъ подробно не излагаетъ, а приводитъ изъ нея лишь отдѣльные эпизоды. Началось съ того, что Волгу толокномъ замѣсили, потомъ теленка на баню тащили, потомъ въ кошелѣ кашу варили, потомъ козла въ соложеномъ тѣстѣ утопили, потомъ свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потомъ лапти растеряли да по дворамъ искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потомъ рака съ колокольни звономъ со встрѣчали, потомъ щуку съ яицъ согнали, потомъ комара за восемь верстъ ловить ходили, а комаръ у пошехонца на носу сидѣлъ, потомъ батьку на кобеля промѣняли, потомъ блинами острогъ конопатили, потомъ блоху на цѣпь приковали, потомъ бѣса въ солдаты отдавали, потомъ небо кольями подпирали, наконецъ утомились, и стали ждать, чтó изъ этого выйдетъ.

Но ничего не вышло. Щука опять на яйца сѣла; блины, которыми острогъ конопатили, арестанты съѣли; кошели, въ которыхъ кашу варили, сгорѣли вмѣстѣ съ кашею. А рознь да галдѣнье пошли пуще прежняго: опять стали взаимно другъ у друга земли раззорять, женъ въ плѣнъ уводить, надъ дѣвами наругаться. Нѣтъ порядку да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тутъ ничего не доспѣли. Тогда надумали искать себя князя.

— Онъ намъ все мигомъ предоставитъ, — говорилъ старецъ Добромыслъ: — онъ и солдатовъ у насъ надѣлаетъ, и острогъ, какой слѣдоваетъ, выстроитъ! Айдá, ребята!

Искали, бискали они князя и чуть-чуть въ трехъ соснахъ не заблудилися, да спасибо случился тутъ пошехонецъ-слѣпородъ, который эти три сосны какъ свои пять пальцевъ зналъ. Онъ вывелъ ихъ на торную дорогу и привелъ прямо къ князю на дворъ.

— Кто вы такіе? и зачѣмъ ко мнѣ пожаловали? — вопросилъ князь посланныхъ.

— Мы головотяпы! нѣтъ въ свѣтѣ народа мудрѣе и храбрѣе! Мы даже кособрюхихъ и тѣхъ шапками закидали! хвастали головотяпы.

— А чтò вы еще сдѣлали?

— Да вотъ комара за семь верстъ ловили, — начали-было головотяпы, и вдругъ имъ сдѣлалось такъ смѣшно, такъ смѣшно... Посмотрѣли они другъ на дружку и прыснули.

— А вѣдь это ты, Петра, комара-то ловить ходилъ! — насмѣхался Ивашка.

— Анъ ты!

— Нѣтъ, не я! у тебя онъ и на носу-то сидѣлъ!

Тогда князь, видя, что они и здѣсь, передъ лицомъ его, своей розни не покидаютъ, сильно распалился, и началъ учить ихъ жезломъ.

— Глупые вы, глупые! — сказалъ онъ: — не головотяпами слѣдуетъ вамъ, по дѣламъ вашимъ, называться, а глуповцами! Не хочу я володѣть глупыми! а ищите такого князя, какого нѣтъ въ свѣтѣ глупѣе — и тотъ будетъ володѣть вами.

Сказавши это, еще маленько поучилъ жезломъ и отослалъ головотяповъ отъ съ себя съ честію.

Задумались головотяпы надъ словами князя; всю дорогу шли, и все думали.

— За чтò онъ насъ раскастилъ? — говорили одни: — мы къ нему всей душой, а онъ послалъ насъ искать князя глупаго!

Но въ то же время выискались и другіе, которые ничего обиднаго въ словахъ князя не видѣли.

— Чтò же! — возражали они: — намъ глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будетъ! Сейчасъ мы ему коврижку въ руки: жуй, а насъ не замай!

— И то правда, — согласились прочіе.

Воротились добры-молодцы домой, но съ начала рѣшили опять попробовать устроиться сами собою. Пѣтуха на канатѣ кормили, чтобъ не убѣжалъ, божку съѣли... Однако, толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупаго князя.

Шли они по ровному мѣсту три года и три дня, и все никуда придти не могли. Наконецъ, однако, дошли до болота. Видятъ, стоитъ на краю болота Чухломецъ-рукосуй, рукавицы торчатъ за поясомъ, а онъ другихъ ищетъ.

— Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, гдѣ-бы намъ такого князя съискать, чтобъ не было его въ свѣтѣ глупѣе? — взмолились головотяпы.

— Знаю, есть такой, — отвѣчалъ Рукосуй: — вотъ идите прямо черезъ болото, какъ разъ тутъ.

Бросились они всѣ разомъ въ болото, и больше половины ихъ тутъ потопло («многіе за землю свою поревновали», говоритъ лѣтописецъ); наконецъ, вылѣзли изъ трясины и видятъ: на другомъ краю болотины, прямо передъ ними, сидитъ самъ князь — да глупый-переглупый! Сидитъ и ѣстъ пряники писанные. Обрадовались головотяпы; вотъ такъ князь! лучшаго и желать намъ не надо.

— Кто вы такіе? и зачѣмъ ко мнѣ пожаловали? — молвилъ князь, жуя пряники.

— Мы головотяпы! нѣтъ насъ народа мудрѣе и храбрѣе! Мы гущеѣдовъ — и тѣхъ побѣдили! — хвастались головотяпы.

— Чтò же вы еще сдѣлали?

— Мы щуку съ яицъ согнали, мы Волгу толокномъ замѣсили... — начали-было перечислять головотяпы, но князь не захотѣлъ и слушать ихъ.

— Я ужъ на что глупъ, — сказалъ онъ: — а вы еще глупѣе меня! Развѣ щука сидитъ на яйцахъ? или можно развѣ вольную рѣку толокномъ мѣсить? Нѣтъ, не головотяпами слѣдуетъ вамъ называться, а глуповцами! Не хочу я володѣть вами, и ищите вы себѣ такого князя, какого нѣтъ въ свѣтѣ глупѣе, — и тотъ будетъ володѣть вами.

И наказавъ жезломъ, опустилъ съ честію.

Задумались головотяпы: надулъ курицынъ сынъ Рукосуй! Сказывалъ, нѣтъ этого князя глупѣе — анъ онъ умный! Однако, воротились домой и опять стали сами собой устраиваться. Подъ дождемъ онучи сушили, на сосну Москву смотрѣть лазили. И все нѣтъ какъ нѣтъ порядку, да и полно. Тогда надоумилъ всѣхъ Пётра Комаръ.

— Есть у меня, — сказалъ онъ: — другъ пріятель по прозванью воръ-новотóръ, ужъ если экая выжига князя не съищетъ, такъ судите вы меня судомъ милостивымъ, рубите съ плечъ мою голову безталанную!

Съ такимъ убѣжденіемъ высказалъ онъ это, что головотяпы послушались и призвали новотòра-вора. Долго онъ торговался съ ними, просилъ за розыскъ алтынъ да деньгу, головотяпы же давали грошъ, да животы свои въ придачу. Наконецъ, однако, кое-какъ сладились и пошли искать князя.

— Ты намъ такого ищи, чтобъ не мудрый былъ! — говорили головотяпы новотору-вору: — на что намъ мудраго-то, ну его къ ляду!

И повелъ ихъ воръ-новоторъ сначала все ельничкомъ да березничкомъ, потомъ чащей дремучею, потомъ перелѣсочкомъ, да и вывелъ прямо на поляночку, а посередь той поляночки князь сидитъ.

Какъ взглянули головотяпы на князя, такъ и обмерли. Сидитъ-это передъ ними князь да умной-преумной; въ ружьецо попаливаетъ, да сабелькой помахиваетъ. Что ни выпалитъ изъ ружьеца, то сердце насквозь прострѣлитъ, что ни махнетъ сабелькой, то голова съ плечъ долой. А воръ-новоторъ, сдѣлавши такое пакостное дѣло, стоитъ, брюхо поглаживаетъ да въ бороду усмѣхается.

— Чтò ты! съ ума никакъ спятилъ! пойдетъ да этотъ къ намъ? во сто разъ глупѣе были, — и тѣ не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.

— Ни́што! обладимъ! — молвилъ воръ-новоторъ: — дай срокъ, я глазъ на глазъ съ нимъ слово перемолвлю.

Видятъ головотяпы, что воръ-новоторъ кругомъ на кривой ихъ объѣхалъ, а на попятный ужъ не смѣютъ.

— Это, братъ, не то, что съ «кособрюхими» лбами тяпаться! нѣтъ, тутъ, братъ, отвѣтъ подай: каковъ таковъ человѣкъ! Какого чину и званія? — гуторятъ они межъ собой.

А воръ-новоторъ этимъ временемъ дошелъ до самого князя, снялъ передъ нимъ шапочку соболиную и сталъ ему тайныя слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, какъ воръ-новоторъ говорилъ: «драть ихъ, ваша княжеская свѣтлость, завсегда очень свободно».

Наконецъ, и для нихъ насталъ чередъ встать передъ ясныя очи его княжеской свѣтлости.

— Что вы за люди? и зачѣмъ ко мнѣ пожаловали? — обратился къ нимъ князь.

— Мы головотяпы! нѣтъ насъ народа храбрѣе, — начали было головотяпы, но вдругъ смутились.

— Слыхалъ, господа головотяпы! — усмѣхнулся князь («и таково ласково усмѣхнулся, словно солнышко просіяло»! замѣчаетъ лѣтописецъ): — весьма слыхалъ! И о томъ знаю, какъ вы рака съ колокольнымъ звономъ встрѣчали — довольно знаю! Объ одномъ не знаю, зачѣмъ же ко мнѣ-то вы пожаловали?

— А пришли мы къ твоей княжеской свѣтлости вотъ что объявить: много мы промежъ себя убивствъ чинили, много другъ дружкѣ раззореній и наругательствъ дѣлали, а все правды у насъ нѣтъ. Иди и володѣй нами!

— А у кого, спрошу васъ, вы допрежъ сего изъ князей братьевъ моихъ съ поклономъ были?

— А были мы у одного князя глупаго, да у другого князя глупаго жъ — и тѣ володѣть нами не похотѣли!

— Ладно. Володѣть вами я желаю, — сказалъ князь: — а чтобъ идти къ вамъ жить — не пойду! Потому, вы живете звѣринымъ обычаемъ: съ безпробнаго золота пѣнки снимаете, снохъ портите! А вотъ, посылаю къ вамъ, замѣсто себя, самаго этого новотора-вора: пущай онъ вами дòма правитъ, а я отсель и имъ, и вами помыкать буду!

Понурили головотяпы головы, и сказали:

— Такъ!

— И будете вы платить мнѣ дани, многія, — продолжалъ князь: — у кого овца ярку принесетъ, овцу на меня отпиши, а ярку себѣ оставь; у кого грошъ случится, тотъ разломи его на четверо: одну часть мнѣ отдай, другую мнѣ же, третью опять мнѣ, а четвертую себѣ оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочаго вамъ ни до чего дѣла нѣтъ!

— Такъ! — отвѣчали головотяпы.

— И тѣхъ изъ васъ, которымъ ни до чего дѣла нѣтъ, я буду миловать; прочихъ же всѣхъ — казнить.

— Такъ! — отвѣчали головотяпы.

— А какъ не умѣли вы жить на своей волѣ, и сами, глупые, пожелали себѣ кабалы, то называться вамъ впредь не головотяпами, а глуповцами.

— Такъ! — отвѣчали головотяпы.

Затѣмъ, приказалъ князь обнести пословъ водкою, да одарить по пирогу, да по платку алому, и, обложивъ данями многими, отпустилъ отъ себя съ честію.

Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопіяли сильно!» свидѣтельствуетъ лѣтописецъ. «Вотъ она, княжеская правда какова!» говорили они. И еще говорили: «тàкали мы тàкали, да и протàкали!» Одинъ же изъ нихъ, взявъ гусли, и запѣлъ:

 

Не шуми, мати зелена дубровушка!

Не мѣшай добру молодцу думу думати,

Какъ заутра мнѣ, добру молодцу, на допросъ идти

Передъ грознаго судью самого царя...

 

Чѣмъ далѣе лилась пѣсня, тѣмъ ниже понуривались головы головотяповъ. «Были между ними», говоритъ лѣтописецъ, «старики сѣдые, и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отвѣдали, но и тѣ тоже плакали. Тутъ только познали всѣ, какова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи пѣсни:

 

Я за то тебя, дѣтинушку, пожалую

Среди поля хоромами высокими,

Что двумя столбами съ перекладиною...

 

то всѣ пали ницъ и зарыдали.

Но драма уже совершилась безповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и заложивъ на ней городъ, назвали Глуповымъ, а себя по тому городу глуповцами. «Такъ и процвѣла сія древняя отрасль», прибавляетъ лѣтописецъ.

Но вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо усмиреніемъ ихъ онъ надѣялся и милость князя себѣ снискать, и собрать хабару съ бунтующихъ. И началъ онъ донимать глуповцевъ всякими неправдами, и, дѣйствительно, не въ долгомъ времени возжегъ бунты. Взбунтовались сперва заугольники, а потомъ сычужники. Воръ-новоторъ ходилъ на нихъ съ пушечнымъ снарядомъ, палилъ неослабляючи, и перепаливъ всѣхъ, заключилъ миръ, то-есть у заугольниковъ ѣлъ палтусину, у сычужниковъ — сычуги. И получилъ отъ князя похвалу великую. Вскорѣ, однако, онъ до того проворовался, что слухи объ его несытомъ воровствѣ дошли даже до князя. Распалился князь крѣпко, и послалъ невѣрному рабу петлю. Но новоторъ, какъ сущій воръ, и тутъ извернулся: предварилъ казнь тѣмъ, что, не выждавъ петли, зарѣзался огурцомъ.

Послѣ новотора-вора, пришелъ «замѣсть князя» Одоевецъ, тотъ самый, который «на грошъ постныхъ яицъ купилъ». Но и онъ догадался, что безъ бунтовъ ему не жить; и тоже сталъ донимать. Поднялись кособрюхіе, калашники, соломатники — всѣ отстаивали старину да права свои. Одоевецъ пошелъ противъ бунтовщиковъ, и тоже началъ неослабно палить, но должно быть, палилъ зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбыхъ и губошлеповъ. Услыхалъ князь безтолковую пальбу безтолковаго Одоевца и долго терпѣлъ, но напослѣдокъ не стерпѣлъ; вышелъ противъ бунтовщиковъ собственною персоною и, перепаливъ всѣхъ до единаго, возвратился во свояси.

— Посылалъ я сущаго вора — оказался воръ, печаловался при этомъ князь: — посылалъ Одоевца по прозванію «продай на грошъ постныхъ яицъ» — и тотъ оказался воръ же. Кого пошлю нынѣ?

Долго раздумалъ онъ, кому изъ двухъ кандидатовъ отдать преимущество; Орловцу ли — на томъ основаніи, что «Орелъ да Кромы — первые воры» — или Шуянину, на томъ основаніи, что онъ «въ Питерѣ бывалъ, на полу сыпàлъ, и тутъ не упалъ», но, наконецъ, предпочелъ Орловца, потому что онъ принадлежалъ къ древнему роду «Проломленныхъ Головъ». Но едва прибыль Орловецъ на мѣсто, какъ встали бунтомъ Старичане, и, вмѣсто воеводы, встрѣтили съ хлѣбомъ съ солью пѣтуха. Поѣхалъ къ нимъ Орловецъ, надѣясь въ Старицѣ стерлядями полакомиться, но нашелъ, что тамъ «только грязи довольно». Тогда онъ Старицу сжегъ, а женъ и дѣвъ старицкихъ отдалъ самому себѣ на поруганіе. «Князь же, увѣдавъ о томъ, урѣзалъ ему языкъ».

Затѣмъ, князь еще разъ попробовалъ послать «вора по проще», и въ этихъ соображеніяхъ выбралъ Калязинца, который «свинью за бобра купилъ», но этотъ оказался еще пущимъ воромъ, нежели Новоторъ и Орловецъ. Взбунтовалъ семендяевцевъ и заозерцевъ, и «убивъ ихъ, сжегъ».

Тогда князь выпучилъ глаза и воскликнулъ:

— Нѣсть глупости горшія, яко глупость!

«И прибыхъ собственною персоною въ Глуповъ и возопи:

— «Запорю!»

Съ этихъ словомъ начались историческія времена.

_______

 

 


* «Обращеніе» это помѣщается здѣсь дострочно словами самого «Лѣтописца». Издатель позволилъ себѣ наблюсти только за тѣмъ, чтобы права буквы ѣ не были слишкомъ безцеремонно нарушены.

** Очевидно, что лѣтописецъ, опредѣляя качества этихъ историческихъ лицъ, не имѣлъ понятія даже о руководствахъ, изданныхъ для среднихъ учебныхъ заведеній. Но страннѣе всего, что онъ былъ незнакомъ даже съ стихами Державина.

Калигула! твой въ сенатѣ

Не могъ сіять, сіяя въ златѣ:

Сіяютъ добрыя дѣла!

Прим. изд.

* Опять таже прискорбная ошибка.                                         Изд.

* Очевидно, лѣтописецъ подражаетъ здѣсь «Слову о полку Игоревѣ». «Боянъ бо вѣщій, аще кому хотяше пѣснь творити, то растекашеся мыслью по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». И далѣе: «о Бояне! соловію стараго времени! Абы ты сіи пълки ущекоталъ» и т. д.                                                                                                                                           Изд.

 

Купить печатную книгу: Купить на OZON

Наша книжная полка въ Интернетъ-магазинѣ ОЗОН, 

въ Яндексъ-Маркетѣ, а также въ Мега-​Маркетѣ​ (здѣсь и здѣсь).