Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Сочиненiя

 Ивана Саввича

Никитина

  

съ его портретомъ, fас-simile и біографіей, составлен, редакторомъ изданія

М. Ѳ. де-Пуле.

  

Изданіе 3-е. Т-ва И. Д. Сытина.

 Типографія T-ва И. Д. СЫТИНА. Пятницкая ул., с. д. Москва. — 1914.

 

 

КУЛАКЪ.

(Въ авторскомъ изданіи). [1]

 

Все благо и прекрасно на землѣ,

Когда живетъ въ своемъ опредѣленьи,

Добро вездѣ, добро найдешь и въ злѣ.

Когда жъ предметъ пойдетъ по направленью,

Противному его предназначенью,

По сущности добро, онъ станетъ зломъ.

Такъ человѣкъ: что добродѣтель въ немъ,

То можетъ быть порокомъ.

Шекспиръ (Ромео и Юлія).

 

 

I.

 

День гаснетъ. Облаковъ громада

Покрыта краской золотой;

Отъ луга влажною струей

Плыветъ душистая прохлада;

Надъ самымъ озеромъ тростникъ

Сквозной оградою проникъ.

Порой куда-то пронесется

Со свистомъ стая куликовъ,

И снова тишь. Въ тѣни кустовъ

Рыбачій челнъ не покачнется.

Вдоль тяги тянется обозъ;

Скрипятъ колеса. За волами

Шагаютъ чумаки съ кнутами;

Кипитъ народомъ перевозъ.

Паромъ отчалили лѣниво,

Ушами лошади пугливо

Прядутъ; рабочіе кричатъ,

И плещетъ по водѣ канатъ...

Шлагбаумъ, съ образомъ часовня,

Избушки, бани, колокольня

Съ крестомъ и галкой на крестѣ

И на прибрежной высотѣ

Плетни, поникнувшія ивы —

Все опрокинуто въ рѣкѣ.

Бѣлѣютъ мойки вдалекѣ,

Луками выгнулись заливы,

А тамъ кусты, деревня, нивы

Да чуть примѣтный сквозь туманъ

Средь поля чистаго курганъ.

Тому давно, въ глуши суровой,

Шумѣлъ тутъ грозно лѣсъ дубовый,

Съ пустыннымъ вѣтромъ рѣчи велъ,

И плавалъ въ облакахъ орелъ;

Синѣла степь безгранной далью,

И, притаясь за валъ, съ пищалью,

Зажечь готовый свой маякъ,

Татаръ выглядывалъ казакъ.

Но вдругъ все жизнью закипѣло,

Въ лѣсу желѣзо зазвенѣло —

И падалъ дубъ: онъ отжилъ вѣкъ...

И, вмѣсто звѣря, человѣкъ

Въ пустынѣ воцарился смѣло.

 

Проснулись воды, и росли,

Гроза Азова, корабли.

Тѣ дни прошли. Уединенно

Теперь подъ кровлей обновленной

Стоитъ на островѣ нагомъ

Безмолвный прадѣдовскій домъ,

Цейхгаузъ старый. Тихи воды.

Гдѣ былъ Петра пріютъ простой,

Купецъ усердною рукой

Одинъ почтилъ былые годы, —

Часовню выстроилъ и въ ней

Затеплилъ, набожно елей.

Но городъ выросъ. Въ изголовье

Онъ положилъ степей приволье,

Плечами горы придавилъ,

Болота камнями покрылъ.

Одно пятно: въ семьѣ громадной

Высоко-поднятыхъ домовъ,

Какъ нищіе въ толпѣ нарядной,

Торчатъ избенки бѣдняковъ;

Въ дырявыхъ шапкахъ, съ костылями,

Онѣ ползутъ по крутизнамъ

И смотрятъ тусклыми очами

На богачей по сторонамъ;

Того и жди, — гроза подуетъ,

И полетятъ онѣ въ оврагъ...

Таковъ домишко, гдѣ горюетъ

Съ женой и дочерью Кулакъ:

На крышѣ старыя заплаты,

Пріютъ крикливыхъ воробьевъ;

Карнизъ обрушиться готовъ;

Стѣна крива; заборъ досчатый

Подпертъ осиновымъ коломъ;

Дворъ тѣсный смотритъ пустыремъ:

Растетъ трава вокругъ крылечка;

Но садъ... въ садъ послѣ завернемъ;

Теперь мы въ горенку войдемъ.

Она свѣтла. Икона, печка,

Съ посудой шкапъ, сосновый столъ,

Скамейка, стулъ безъ спинки,

Комодъ пузатый подъ замкомъ —

Все старина, зато соринки

Тутъ не замѣтишь ни на чемъ.

 

II.

 

Хозяйка добрая, здорово!

Ты вѣчно съ варежкой въ рукѣ!

И въ этомъ бѣломъ колпакѣ,

И все молчишь! Порою слово

Промолвишь съ дочерью родной

И вновь разбитый голосъ твой

Умолкнетъ. Бѣдная Арина!

Повысушили до поры

Нужда да тяжкая кручина

Тебя, какъ травушку въ жары;

Поникла голова, что колосъ,

И посѣдѣлъ твой русый волосъ;

Одна незлобная душа

Осталась въ горѣ хороша.

 

 

И ты, красавица, съ работой

Сидишь въ раздумьѣ подъ окномъ, —

Одной привычною заботой

Всю жизнь вы заняты вдвоемъ, —

Глядишь на улицу тоскливо,

Румянецъ на лицѣ поблекъ,

И спицы движутся лѣниво,

Лѣниво вяжется чулокъ.

О чемъ тоска? откуда скука?

Коса, что черная смола,

Какъ бѣлый воскъ рука бѣла...

Душа болитъ? Неволя, мука?..

Что дѣлать! подожди, пока

Прогонитъ вѣтеръ облака [2].

 

«Охъ, Саша! полно сокрушаться!

Вотъ ты закашляешь опять... —

 

 

Промолвила старушка-мать: —

Ну, въ садъ пошла бы прогуляться,

Вишь, вечеръ чудо!»

 

— Все равно!

И тутъ не дурно: вотъ въ окно

Свѣтъ Божій виденъ — и довольно! —

 

«Глядѣть-то на тебя мнѣ больно!

Блѣдна, вотъ точно полотно...»

И мать качала головою

И съ Саши не сводила глазъ.

«Поди ты! сокрушаетъ насъ

Старикъ! надъ дочерью родною

Смѣется... Чѣмъ бы не женихъ

Столяръ-сосѣдъ? Уменъ и тихъ.

Три раза сваха приходила,

Ужъ какъ ѣвдь старика просила

Одинъ отвѣть: на-дняхъ приди...

Подумать надо... погоди...

Ты вотъ что, Саша: попытайся,

Съ отцомъ сама поговори,

Чуть будетъ веселъ».

— Дожидайся!

Я думаю, въ ногахъ умри, —

Откажетъ… —

Мать не отвѣчала,

Поникнувъ грустно головой.

— Чуть будетъ веселъ... Боже мой!

За что же я-то потеряла

Веселье? Вѣдь къ чужимъ придешь,

Тамъ свѣтъ иной, тамъ отдохнешь,

А при отцѣ языкъ и руки —

Все связано! когда со скуки

Въ окно глядишь, и тутъ запретъ!

Ужъ и глазамъ-то воли нѣтъ! —

«Все осуждать его не надо.

Извѣстно — старъ, кругомъ нужда;

На рынкѣ хлопоты всегда,

Вотъ и беретъ его досада.

Онъ ничего... вѣдь онъ не золъ:

На часъ вспылитъ, и гнѣвъ прошелъ».

— Я такъ... я развѣ осуждаю?

И день — печаль, и ночь — тоска,

—Тутъ неволѣ съ языка

Сорвется слово. —

«Знаю, знаю!

Какъ быть? живи, какъ Богъ велѣлъ...

Знать, положенъ таковъ предѣлъ».

Заря погасла. Мѣсяцъ всходитъ,

На стекла блѣдный свѣтъ наводитъ;

За лѣсъ свалились облака;

Въ туманѣ городъ и рѣка;

Не шевельнетъ листомъ осина;

Лишь гдѣ-то колесо гремитъ,

Да соловей въ саду свиститъ.

Молчатъ и Саша и Арина,

Ихъ спицы бѣдныя однѣ

Не умолкаютъ въ тишинѣ.

 

Какъ хорошо лицо больное

Старушки сгорбленной! Оно,

Какъ изваяніе живое,

Все мѣсяцемъ освѣщено.

Въ рукахъ на мигъ уснули спицы,

Глаза на дочь устремлены,

И неподвижныя рѣсницы

Слезой докучной смочены.

Сверкаетъ небо огоньками,

Не видно тучки въ синевѣ,

А у старушки облачками

Проходятъ думы въ головѣ:

Безъ дѣтокъ грусть, съ дѣтьми не радость!

Сынокъ въ землѣ давно лежитъ,

Осталась дочь одна подъ старость —

И эту горе изсушитъ.

Ну, что ей дѣлать, если свахѣ

Старикъ откажетъ? Какъ тутъ быть?

Я чаю, легче бы на плахѣ

Бѣдняжкѣ голову склонить!

И безъ того ей ужъ не сладко:

Работа, скука, нищета...

Всю жизнь свою, моя касатка,

Что въ клѣткѣ птица, заперта.

Когда и выйти доведется,

Домой придетъ — печальнѣй домъ...

Глядишь, на грѣхъ старикъ напьется,

Охъ, мнѣ бѣда со старикомъ!

Ну, та ль она была сызмала?

Бывало, пѣла и плясала,

На мѣстѣ часу не сидитъ,

Вотъ словно колокольчикъ звонкій,

Веселый смѣхъ и голосъ тонкій

Въ саду иль въ горенкѣ звенитъ!

Бывало, чуть съ постельки встанетъ,

Посмотришь — куколки достанетъ,

Толкуетъ съ ними: «Ты вотъ такъ

Сиди, ты глупая дѣвчонка...

Вотъ и братишка твой дуракъ,

Вамъ надо няню». И ручонкой

Начнетъ ихъ эдакъ тормошить...

Возьметъ подастъ имъ на бумажкахъ

Водицы въ желудевыхъ чашкахъ.

«Ну, вотъ, молъ, чай, извольте пить!»

— Уймися, говорю, вострушка, —

Отецъ прикрикнетъ: — посѣку! —

Бѣдняжка сядетъ въ уголку,

Наморщитъ лобикъ, какъ старушка,

И хмурится. Отецъ съ двора —

Опять погѣшная игра.

 

И мать работу положила,

Печной заслонъ впотьмахъ открыла,

Достала щепкой уголекъ

И стала дуть. Вдругъ огонекъ

Блеснулъ и снова замираетъ.

Вотъ щепка вспыхнула едва, —

Изъ мрака смутно выступаетъ

Старушки блѣдной голова.

 

III.

 

Ужъ столъ накрыть, и скудный ужинъ

Готовъ. Покой старушкѣ нуженъ,

Заснуть бы время, — мужа ждетъ;

Скрипитъ крылечко, — онъ идетъ.

Сюртукъ до пятъ, въ плечахъ просторенъ,

Картузъ въ пыли, ни рыжъ ни чернъ,

Спокоенъ строгій, хитрый взглядъ.

Густыя брови внизъ висятъ,

Угрюмо супясь. Лобъ широкій

Изрытъ морщинами глубоко,

И теменъ волосъ, но сѣда

Подстриженная борода.

 

«Усталь, Лукичъ?» жена спросила:

«Легко ль, чуть свѣтъ ушелъ съ двора!

Садись-ка ужинать: пора!»

— Не каплетъ сверху... заспѣшила! —

Отвѣтилъ мужъ: — успѣешь, другъ!

И, снявъ поношенный сюртукъ,

На гвоздь повѣсилъ осторожно,

Рубашки воротъ распустилъ,

Лицо и руки освѣжилъ

Водою. — Ну, теперь вотъ можно

За щи приняться. —

 

«Вишь, родной»

Старушка молвила: «не спится!

Всю ноченьку провеселится,

Поди, какъ свищетъ!»

 

— Кто такой?

Отвѣтилъ мужъ скороговоркой,

Ломая хлѣбъ съ сухою коркой.

«Соловьюшекъ у насъ въ саду».

— Сытъ, стало. Коли бы зналъ нужду,

Не пѣлъ бы. Мнѣ вотъ не поется,

Какъ хлѣбъ-атъ потомъ достается...

Ты, Саша, ужинала что ль? —

«Мы ждали васъ».

 

Подай мнѣ соль. —

Дочь подала.

 

— За ужинъ сѣла,

Такъ ѣшь? Ты что не весела?

— «Я ничего».

 

— Гм... дурь нашла.

Такъ, такъ! —

 

Старушка поглядѣла

На Сашу. Саша поняла

И ложку нехотя взяла.

— Охъ, эта дѣвичья кручина! —

Отецъ, нахмурясь, продолжалъ

И мокрой ложкой постучалъ

Объ столъ: все блажь! Подбавь, Арина,

Мнѣ каши... да! все блажь одна!

Я знаю отъ чего она,

Смотри! —

 

«Опять не угодила,

За смѣхъ — упрекъ, за грусть — упрекъ...

Ну, грустно, — что жъ тутъ за порокъ?

Что за бѣда?»

 

— Заговорила!

Языкъ прикусишь! берегись!

Вишь ты!.. И жилы напряглись

На лбу отца. Гроза сбиралась.

Но Саша знала старика,

Словамъ дать волю удержалась, —

И пронеслися облака

Безъ грома.

 

Чашка опустѣла.

Лукичъ усы свои утеръ

И, помолившись, кинулъ взоръ

На Сашинъ хлѣбъ. «Ломтя не съѣла...

Сердита, значитъ... Прибирай!

Есть квасъ-то на ночь?»

 

— Есть немного. —

«Ну принеси. Сейчасъ ступай!»

— Куда жъ итти? Теперь порога

Не сыщешь въ погребѣ: не день... —

«Ну, ну! пошевельнуться лѣнь!»

 

Дочь вышла. На лицѣ Арины

Слегка разгладились морщины.

Старикъ, молъ, трезвъ... Иль онъ любви

Не знаетъ къ дѣтищу родному?

Скажу про Сашу... Не чужому...

Что жъ! Господи благослови!

И подлѣ мужа робко сѣла.

«Лукичъ!»

 

— Ну, что тамъ? —

«Я хотѣла...

Того... съ тобой поговорить...

Не станешь ты меня бранить...»

— За что? —

 

«Начать-то я не смѣю»,

— Ну, ладно, ладно! говори! —

«Вишь мы вотъ стары, я болѣю,

Совсѣмъ свалюсь, того смотри, —

Обрадуй ты меня подъ старость —

Отдай ты дочь за столяра!»

— Обрадуй... что же тутъ за радость?

Вотъ ты, къ примѣру, и стара,

А дура!.. стало, есть причина,

Зачѣмъ я медлю... Эхъ, Арина!

Пора бы, кажется, умнѣть! —

«Какъ мнѣ на Сашу-то глядѣть?

Она часъ отъ часу худѣеть.

Вѣдь я ей мать!»

 

— Повеселѣетъ!

Ты знаешь, дѣвичья слеза,

Что утромъ на травѣ роса:

Пригрѣетъ солнце и — пропала. —

«Пусть я отрады не видала,

Хоть ей-то, дочери, добра

Ты пожелай!»

 

— Въ постель пора!

Оставь, пока не разсердился! —

 

Старушка въ спальню побрела.

Тамъ передъ образомъ свѣтился

Огонь. Въ углу кровать была,

Безъ полога. Подушекъ тѣни

Какъ будто спали на стѣнѣ.

Арина стала на колѣни,

И долго, въ чуткой тишинѣ,

Передъ иконою святою

Слеза катилась за слезою.

 

Межъ тѣмъ Лукичъ окно открылъ

И трубку медленно курилъ;

Сквозь дымъ глаза его безъ цѣли

На кудри яблоней глядѣли.

«Ну, завтра ярмарка. Авось

На хлѣбъ добуду. Плохо стало!

Ходьбы и хлопотни не мало,

А прибыли отъ нихъ — хоть брось!

Другимъ, къ примѣру, удается:

Казна валится, точно кладъ;

Ты, право, грошу былъ бы радъ,

Такъ нѣтъ! Гдѣ тонко, тутъ и рвется,

Порой что въ домъ и попадетъ,

Нужда метлою подмететъ.

Вотъ дочь — невѣста... все забота!

И сватаютъ, да нѣтъ расчета.

Сосѣдъ нашъ честенъ, всѣмъ хорошъ,

Да голь большая, — вотъ причина!

Что честь-то? коли нѣтъ алтына,

Далеко съ нею не уйдешь.

Безъ денегъ честь — плохая доля!

Согнешься нехотя кольцомъ

Передъ зажиточнымъ плутомъ:

Нужда — тяжелая неволя!

Мнѣ дочь и жаль! я человѣкъ,

Отецъ, къ примѣру... да не вѣкъ

Мнѣ мыкать горе. Я не молодъ.

Лукичъ — кулакъ! кричитъ весь городъ.

Кулакъ... душа-то не сосѣдъ,

Сплутуешь, коли хлѣба нѣтъ.

Будь зять богатый, будь помога,

Не выйди я изъ-за порога,

На мѣстѣ дай мнѣ Богъ пропасть,

Коли подумаю украсть!

А есть женихъ, навѣрно знаю...

Богатъ, не долженъ никому

И Саша нравится ему.

Давно я сваху поджидаю».

 

Такъ думалъ онъ. А вѣтерокъ

Его волосъ едва касался,

И въ трубкѣ красный огонекъ

Подъ сѣрымъ пепломъ раздувался.

Порой катилася звѣзда,

По небу искры разсыпала

И гасла. Ночь благоухала,

И бѣлыхъ облаковъ гряда

Плыла на сѣверъ. Жадно пили

Росу поникшіе листы

И звуки смутные ловили;

При свѣтѣ мѣсяца кусты,

Бросая трепетныя тѣни,

Казалось, въ царство сновидѣній

Перенеслись. Межъ ихъ вѣтвей

Впотемкахъ щелкалъ соловей.

 

Быть-можетъ, съ дѣтства взятый въ руки

Разумной матерью, отцомъ,

Лукичъ избѣгъ бы жалкой муки —

Какъ нынѣ, не былъ кулакомъ.

Великъ, кто взросъ среди порока,

Невѣжества и нищеты

И остается безъ упрека

Жрецомъ добра и правоты;

Кто видитъ горе, знаетъ голодъ,

Усталый, чахнетъ за трудомъ

И, крѣпкой волей вѣчно молодъ,

Всегда идетъ прямымъ путемъ!

Но пусть, какъ мученикъ, сквозь пламень

Прошелъ ты, полный чистоты,

Остановись, поднявши камень

На жертву зла и нищеты!

Корою грубою закрытый,

Быть-можетъ, въ грязной нищетѣ

Добра зародышъ неразвитый

Горитъ, какъ свѣчка въ темнотѣ!

Быть-можетъ, жертвѣ заблужденья

Доступны рѣдкія мгновенья,

Когда казнитъ она свой вѣкъ

И плачетъ, сердце надрывая,

Какъ плакалъ передъ дверью рая

Впервые падшій человѣкъ!



[1] Надъ поэмою «Кулакъ» Никитинъ трудился почти два года (съ октября 1854 г. по сентябрь 1856 г.). Такая продолжительность работы объясняется, съ одной стороны, самымъ содержаніемъ поэмы — необходимостью изображенія бытовыхъ картинъ и обрисовки характеровъ дѣйствующихъ въ этой пьесѣ лицъ; съ другой стороны, и тогдашнее положеніе Никитина, какъ поэта, только начинающаго, еще не опредѣлившагося, вызвало его на эту продолжительность въ работѣ. Кромѣ того, не надобно забывать, что Никитинъ въ это время былъ еще подъ сильнымъ эстетическимъ вліяніемъ своихъ друзей (изъ кружка Второва), которые вызывали его на частыя передѣлки, наконецъ, ему надоѣвшія, какъ это видно изъ письма поэта къ Второву отъ 2 августа 1857 г. Что касается до друзей, то, независимо отъ ихъ расположенія къ Никитину и отъ ихъ ревности къ его доброму авторскому имени, суетливость ихъ критики и настойчивость ихъ совѣтовъ очень много зависѣли отъ того вліянія, которое производила тогда въ нашемъ образованномъ обществѣ комедія Островскаго «Свои люди — сочтемся!», такъ какъ Никитинъ въ своемъ «Кулакѣ» изображалъ почти тотъ же бытъ, что и нашъ знаменитый драматургъ въ первой своей комедіи; поэтому друзьямъ Никитина, какъ бы сами собою являлись такія параллели, какъ между Таракановымъ и Подхалюзинымъ, между Сашею и Липочкой. «Кулакъ» имѣлъ три редакціи, кромѣ небольшихъ передѣлокъ. Въ нижеслѣдующихъ примѣчаніяхъ приводимъ варіанты изъ второй редакціи «Кулака», въ которыхъ находятся нѣкоторыя новыя черты для характеристики «Саши», героини поэмы.

 

[2] — Охъ, Саша! То-то вотъ сокруха,

Сказала мать: пусть я, старуха,

Не вижу краснаго денька,

Ты вотъ горюешь...

 

— Будетъ горько.

И всходитъ, заходитъ зорька, —

Кто веселъ, кто въ постели спитъ,

А у меня смола кипитъ

На сердцѣ...

 

«Вѣдомо, что жалко

И тяжело: столяръ-сосѣдъ

Женихъ хорошій, слова нѣтъ:

Къ тебѣ привыкъ... Да, вѣрно, палкой

Намъ старика не понуждать;

Вишь тянетъ дѣло!»

 

— Срамъ сказать!

Три раза сваха приходила,

Отвѣта батюшки просила;

Все отвѣчаетъ: погоди,

Подумаю, на-дняхъ приди,

Ужъ видно, мнѣ такая доля! —

«Дружочекъ мой! моя ли воля?

Просила честью, умоляла,

Сосѣдъ, молъ, трезвый молодецъ;

Ты знаешь самъ его сызмала, —

Смѣшаетъ съ грязью, — и конецъ...»

 

 

Загрузить полный текстъ произведенія въ форматѣ pdf: Загрузить безплатно.

Наша книжная полка въ Интернетъ-магазинѣ ОЗОН, 

въ Яндексъ-Маркетѣ, а также въ Мега-​Маркетѣ​ (здѣсь и здѣсь).