Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

«БИБЛIОТЕКА ВСХОДОВЪ»

 

Ѳ.Е. Заринъ-Несвицкiй.

  

Подъ гнетомъ судьбы.

  

Историческая повѣсть.

  

Безплатное приложеніе къ № 12 журнала «Всходы»

за 1912 г.

  

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Печ. Графическаго Института, 5 Рождественская ул.,

д. № 44

 

1912.

 

 

I.

 

На высокомъ крыльцѣ длиннаго двухъэтажнаго зданія въ Кремлѣ, гдѣ помѣщались Стрѣлецкій приказъ, Черная палата Стрѣлецкаго приказа, а надъ ними Челобитенный приказъ, стоялъ толстый дьякъ Челобитеннаго приказа и читалъ милостивую грамоту царя и великаго государя, Бориса Ѳедоровича. За дьякомъ на крыльцѣ виднѣлись приказные и нѣсколько стрѣльцовъ. На площади толпился народъ. Задніе съ любопытствомъ вытягивали шеи, но до нихъ долетали только нѣкоторыя слова.

— О чемъ тамъ? слышь? шопотомъ спрашивали другъ друга въ толпѣ.

— Милость государева дворовому Ивану Терентьеву Воинку, а за что, не слышно было, отвѣчали заднимъ тѣ, кто былъ поближе.

— Воинку? съ любопытствомъ спросилъ подошедшій въ это время высокій статный молодой человѣкъ. На немъ былъ кафтанъ тонкаго сукна, подпоясанный краснымъ кушакомъ, темнозеленые сафьяновые сапоги, съ загнутыми острыми носками и круглая, отороченная мѣхомъ шапка. — Это не дворовый ли боярина князя Шестунова? продолжалъ онъ.

— А кто его знаетъ...

Молодой человѣкъ энергично втиснулся въ толпу и началъ пробивать себѣ дорогу къ приказному крыльцу, не обращая никакого вниманія на толчки и брань.

Но послушать ему не задалось. Едва пробился онъ къ первымъ рядамъ, какъ дьякъ кончилъ чтеніе и, поклонившись на всѣ стороны, скрылся въ дверяхъ приказа.

Толпа загудѣла, всѣ сразу шумно и оживленно заговорили.

— Ишь ты, послышались голоса... — Въ боярскіе дѣти... Да вотчину... А князь-отъ что?... Говорятъ, лихо на царя злоумышлялъ...

Такіе и подобные разговоры слышались вокругъ молодого человѣка. Толпа расходилась, возбужденно переговариваясь...

Молодой человѣкъ ничего не понималъ.

— Да что жъ было то? спросилъ онъ, оглядываясь во всѣ стороны.

Уже нѣсколько минутъ на него неотступно смотрѣлъ какой-то человѣкъ, по виду изъ торговаго ряда.

— Царское слово милостивое читалъ, отвѣтилъ онъ, приближаясь къ молодому человѣку.

— Ивашкѣ Воинку? спросилъ молодой человѣкъ своего незнакомаго собесѣдника.

— Ему самому, отвѣтилъ незнакомецъ.

— Да за что, про что?

— За заслуги, вѣстимо, отозвался неизвѣстный. — Милосердъ царь Борисъ Ѳедоровичъ.

—А какія такія заслуги Ивашкины?

Собесѣдники вмѣстѣ съ тѣмъ медленно двинулись за толпой.

— Чай, князя Ѳедора Павловича Шестунова знаешь? спросилъ неизвѣстный.

Молодой человѣкъ кивнулъ головой.

— Еще бы! сказалъ онъ, — вѣдь сродственникъ моимъ боярамъ.

Незнакомецъ кинулъ на него острый взглядъ.

— Да я призналъ тебя; ты не боярина ли Александра Никитича Романова человѣкъ?

— Точно, отвѣтилъ молодой человѣкъ. — А почемъ знаешь меня?

— Видалъ тебя не разъ, пріятель, какъ ты на «верхъ» провожалъ своего боярина.

— Оно такъ, провожалъ не разъ на «верхъ» боярина. Я боярина Александра Никитича дворовый и казначей, Ѳома Бартеневъ, отозвался молодой человѣкъ.

— Ну вотъ, вотъ, Ѳома... какъ по отчеству величать-то тебя?

— Васильевъ сынъ, отвѣтилъ Бартеневъ.

— Ладно, Ѳома Васильичъ, а я тоже казначей боярина, царскаго дворецкаго Семена Никитича Годунова, Степанъ Гавриловъ Чужой, произнесъ незнакомецъ.

При этихъ словахъ Ѳома опасливо покосился на него.

Чужой какъ будто не замѣтилъ его взгляда.

— Такъ вотъ, началъ онъ, — пойдемъ, Ѳома Васильичъ, коли не побрезгуешь, въ кружало къ Игнатьичу... Тутъ недалечко по Съѣстной улицѣ, чай знаешь. А я тебѣ поразскажу, что дьякъ читалъ.

Въ душѣ Бартенева происходило нѣкоторое колебанье. На Москвѣ боялись и ненавидѣли окольничьяго Семена Годунова, дворецкаго царскаго. Всѣмъ было вѣдомо, что царь Борисъ, какъ покойный царь Иванъ Васильевичъ, сталъ подозрителенъ, а Семенъ Годуновъ, какъ новый Малюта, все нашептывалъ царю. И, какъ говоритъ современникъ лѣтописецъ, «самъ дьяволъ внушилъ царю Борису желаніе знать все, что творится и говорится на Москвѣ». Тутъ-то и услужилъ ему Семенъ. Не жалѣя царской казны, онъ всю Москву наводнилъ своими доглядчиками. Въ каждомъ знатномъ домѣ были его дозорщики и шептуны; деньгами, волей, саномъ соблазнялъ онъ людей, и не было спасенья отъ него. Братъ доносилъ на брата, мужъ на жену, сынъ на отца... Еще недавно по доносу Семеновыхъ доглядчиковъ царь за неосторожное слово предалъ поруганью своего бывшаго друга князя Бѣльскаго.

Всѣ эти мысли промелькнули въ головѣ Бартенева, но добродушный видъ Чужого, любопытство, желанье узнать что-либо новое о замыслахъ враговъ, такъ какъ всѣмъ было извѣстно, какъ Годуновы ненавидѣли и боялись Романовыхъ, а также и собственныя мрачныя мысли, которыя онъ надѣялся развѣять за чаркой «зелена вина» заставили его согласиться на предложеніе Чужого. Онъ кивнулъ головой.

— Ладно, идемъ.

Степанъ Гаврилычъ оживился и, взявъ подъ руку Бартенева, повелъ его внизъ по Съѣстной улицѣ.

Дорогой онъ разсказалъ ему, что читалъ дьякъ.

— Ты, значитъ, знаешь, Ѳедора Петровича Шестунова? Такъ вотъ, кто разберетъ правду-то? Богъ-то ее видитъ, да не скоро скажетъ. Не нашего ума это дѣло. Только былъ холопъ у князя, Ивашко Воинко...

— Какъ же, знаю Ивашку, усмѣхнулся Бартеневъ.

— Ну, такъ вотъ онъ и донесъ великому государю, что князь Ѳедоръ Петровичъ злоумышляетъ на его государеву жизнь...

— Не можетъ того быть! воскликнулъ Бартеневъ — знаемъ мы князя! А Ивашка самая пропащая голова! Разѣ можно ему вѣру давать?

— А ты, пріятель, тише, съ опаской произнесъ Чужой, — не ровно кто услышитъ: подумаетъ, не за одно ли съ измѣнникомъ государевымъ; мы, вѣдь, люди маленькіе; говорю тебѣ, не нашего ума дѣло. Самъ не вѣрю...

— А государь-то? угрюмо спросилъ Бартеневъ. — Государь-то? Чужой хитро улыбнулся.

— Сердце царево въ рукѣ Божіей. Самъ знаешь, не тронули Шестунова, а Ивашкѣ милость царскую объявили. Вотъ сейчасъ дьякъ-отъ и объявлялъ всенародно Ивашкѣ царскую милость. За усердіе-де царю. И былъ Ивашка холопъ, а нынѣ, милостью царской, объявленъ вольнымъ, да вотчина, близъ Клина, пожалована, да служить ему государь приказалъ въ боярскихъ дѣтяхъ... Такъ-то царь жалуетъ вѣрныхъ слугъ своихъ, закончилъ Чужой, съ любопытствомъ посматривая на своего собесѣдника.

— Вотъ какъ! и воля и санъ знатный и богачество, это Ивашкѣ-то, криво усмѣхнулся Бартеневъ, сдвигая свои темныя брови.

Въ это время они подошли къ кружалу.

 

II.

 

Послѣ словъ Чужого, Бартеневъ какъ-то сразу нахмурился и словно ушелъ въ себя.

Несмотря на ясный августовскій день въ Кружалѣ царилъ полумракъ. Солнце не проникало чрезъ узкія слюдяныя окна. Въ кружалѣ было тѣсно и душно, хотя дверь была гостепріимно распахнута настежь.

Немного осмотрѣвшись, Бартеневъ увидѣлъ стойку, непокрытыя скамьи, столы безъ скатертей. Народу было много. Въ кружалѣ стоялъ гомонъ. То и дѣло изъ-за стола кто-нибудь подымался, подходилъ къ стойкѣ, выпивалъ оловянную кружку водки и лобызался съ Игнатьичемъ, высокимъ рябымъ мужчиной съ полусѣдой бородой и маленькими злыми глазами.

Бартеневъ и Чужой заняли свободное мѣсто въ углу и спросили водки и меду.

Бартеневъ одну за другой хватилъ двѣ кружки, и у него отлегло отъ сердца и захотѣлось излить душу.

Чужой тоже выпилъ, но вино, повидимому, не произвело на него никакого дѣйствія. Онъ внимательно наблюдалъ за Бартеневымъ.

Бартеневъ стукнулъ кулакомъ по столу.

— Такъ вотъ какъ! воскликнулъ онъ, — этотъ песъ Ивашка теперь вольный соколъ, самъ имѣетъ дворовыхъ. Облыжникъ, воръ...

— Царю усердствовалъ. Много враговъ у батюшки государя, вздохнулъ Чужой. — А вотъ, глянь, за усердіе самъ, какъ бояринъ, заживетъ... Не всуе, говоритъ, крестъ на вѣрность государю цѣловалъ...

— Это онъ-то! злобно произнесъ Бартеневъ и сплюнулъ. — Тьфу! Гадина!

— Да пей, Ѳома Васильевичъ, прервалъ его Чужой. — Наше дѣло подневольное. Коли самъ о себѣ не озаботишься, кто подумаетъ о тебѣ?..

Увлеченный своими мыслями, Бартеневъ продолжалъ:

— Пожалуй за царскую милость на какой ни на есть боярышнѣ поженится! Что жъ, вольный да богатый...

— На боярышнѣ не на боярышнѣ, а присмотрѣлъ сотникову дочь стрѣлецкую, отозвался Чужой.

Лицо Бартенева вдругъ исказилось. Онъ поблѣднѣлъ, глаза разгорѣлись.

— Сотникову дочь? хрипло спросилъ онъ, — это кого же?

— А сотника Афанасьева, Орину; первая красавица, отвѣтилъ Чужой.

Остановившимися глазами глядѣлъ на него Бартеневъ. Онъ тяжело дышалъ. Чужой даже испугался его страшнаго, искаженнаго лица.

Бартеневъ залпомъ выпилъ кружку и глубоко вздохнулъ. Какъ будто усиліемъ воли онъ поборолъ закипѣвшую въ его душѣ бурю.

— Вотъ оно что! Это что же, самъ песъ Ивашка говорилъ тебѣ? Да гдѣ онъ узналъ ее? спросилъ онъ.

Чужой что-то соображалъ нѣсколько мгновеній и потомъ съ легкой усмѣшкой произнесъ.

— Да, самъ мнѣ говорилъ; какъ бывалъ онъ у боярина Семена Никитича, тамъ мы и встрѣтились. Знакомъ-то онъ ей не знакомъ еще, да приглядѣлъ ее въ церкви. Вотъ, говоритъ, жена мнѣ будетъ. Завтра, чай, сватовъ зашлетъ.

— Такъ ты говоришь и не знаетъ ее? порывисто спросилъ Бартеневъ.

— Ни-ни! Самъ знаешь, ужели стрѣлецкій сотникъ допуститъ до себя двороваго? отвѣтилъ Чужой.

Бартеневъ облегченно вздохнулъ.

— Ну, теперь оно, конечно, иное дѣло, продолжалъ Чужой, — теперь Ивашка ужъ не Ивашка, а Иванъ Терентьичъ, взысканный царской милостью, ему почетъ и уваженье. За честь сочтетъ Афанасьевъ. Да ты что, пріятель, такъ всполошился? Али знакома тебѣ Орина?

Настроеніе Бартенева упало. Онъ выпилъ еще и низко опустилъ голову.

А Чужой продолжалъ нашептывать:

— Чего робѣть! Самъ можешь быть вольнымъ человѣкомъ. Да тебѣ не то, что Ивашкѣ, а вдесятеро противъ него дадутъ... Кто не знаетъ на Москвѣ Ѳедора Никитича Романова съ присными?.. А кто ближе ихъ къ престолу?.. А кого на Москвѣ больше царя любятъ?.. Да пей, Ѳома Васильевичъ! и Чужой подливалъ ему вина, а погруженный въ свои думы Ѳома пилъ и слушалъ.

— Вотъ ты и соображай, говорилъ Чужой. — Ивашка усердіе къ царю показалъ и награду получилъ, и князь Шестуновъ цѣлехонекъ, и царь доволенъ. Ты подумай только. Можетъ, бояринъ твой, что сказалъ, али такъ думаетъ на царя. Самъ знаешь, царь-отъ Ѳеодоръ хотѣлъ престолъ поручить Ѳедору Никитичу... Царь дружитъ съ нимъ. Первый человѣкъ у него Ѳедоръ Никитичъ... Не пропадетъ... Ты подумай, пріятель... да заходи ко мнѣ... Коли что... А тамъ и Ивашкѣ шею сломишь и Оринушка твоя... Идетъ, что ли?

Бартеневъ посмотрѣлъ на него мутнымъ взглядомъ.

— А ты что, тоже доглядчикъ? хриплымъ голосомъ спросилъ онъ.

— Что ты? Что ты? Христосъ съ тобой! косясь по сторонамъ, прошепталъ Чужой...

Но Бартеневъ не слушалъ его.

— Нѣтъ! воскликнулъ онъ, — не бывать тому, чтобы Ивашка да Орину взялъ! Говорю тебѣ, не позволю!.. Я побольше Ивашки знаю!..

Чужой навострилъ уши.

— Оно конечно, Романовъ побольше Шестунова, и честь тебѣ будетъ большая...

— Еще бы, отозвался Бартеневъ, — первый бояринъ на Москвѣ Ѳедоръ Никитичъ. А дня не проходитъ, чтобы братья не видѣлись. То мой бояринъ къ Ѳедору Никитичу, то Ѳедоръ Никитичъ къ моему боярину; а я все тутъ, какъ тутъ…

Онъ засмѣялся пьянымъ смѣхомъ.

— Ну и что же? спросилъ Чужой.

Разумъ еще не совсѣмъ покинулъ Ѳому. Онъ подозрительно взглянулъ на своего собесѣдника и закусилъ губы,

— Ну? настаивалъ Чужой.

— Ну и ничего, угрюмо отвѣтилъ Бартеневъ.

Въ глазахъ Чужого сверкнулъ злобный огонекъ.

— Ой ли? насмѣшливо промолвилъ онъ, — такъ-то и ничего? Ты смотри, не шути, пріятель...

Въ его словахъ послышалась угроза.

— Ты самъ только что сказалъ, что братья Романовы злоумышляютъ противъ великаго царя. Что-де сходятся вмѣстѣ, да толкуютъ, какъ извести Борисовъ корень...

Бартеневъ поднялся блѣдный, съ сжатыми кулаками.

— А, доглядчикъ проклятый, прохрипѣлъ онъ, надвигаясь на Чужого, — вотъ я тебѣ...

Но Чужой не двинулся съ мѣста.

— Кабы былъ я доглядчикъ, спокойно произнесъ онъ, — крикнулъ бы я сейчасъ «слово и дѣло государево», и конецъ тебѣ, и не видать тебѣ во вѣки своей Орины... Добра тебѣ желаю...

Эти слова, а, главное, спокойный видъ Чужого, произвели свое дѣйствіе.

Бартеневъ медленно опустился на скамью.

— Кто тебя знаетъ, пробормоталъ онъ, — зачѣмъ говоришь скаредныя слова!..

— А на всякій случай, ухмыляясь отозвался Чужой. — Эхъ ты, продолжалъ онъ, — своего счастья не разумѣешь... Вотъ Ивашка...

— Не говори ты мнѣ о немъ, стискивая зубы произнесъ Бартеневъ... — Пусть сидитъ себѣ песъ спокойно... А Орины не видать ему! закончилъ онъ, ударяя кружкой по столу.

— А нешто знакомъ съ сотникомъ? ухмыляясь спросилъ Чужой... — То-то вижу, самъ не свой сталъ, какъ объ Ивашкиномъ сватовствѣ узналъ...

Бартеневъ угрюмо молчалъ.

— А мнѣ ты вѣрь, продолжалъ Чужой... — не зла тебѣ желаю. И самъ будешь вольный, какъ Ивашка. А коли Шестунова не тронули, то Романовыхъ рукой не достанутъ. Такъ-то, пріятель, подумай.

Бартеневъ поднялся, надвинулъ на глаза шапку, пошарилъ въ карманѣ, кинулъ на столъ нѣсколько мѣдяковъ и коротко сказалъ:

— Прощай...

— Такъ захаживай, коли что, на дворъ Семена Никитича, произнесъ ему вслѣдъ Чужой.

Бартеневъ, не отвѣчая, нетвердой поступью вышелъ изъ кружала.

Лишь только онъ вышелъ, Чужой пошелъ за стойку и что-то долго говорилъ Игнатьичу. Тотъ кивалъ головой.

— Ну теперь онъ нашъ! помни, что доказывать, да молодцовъ приставь. Въ накладѣ не останешься, закончилъ Чужой.

Игнатьичъ улыбнулся.

— Не впервой, чай на этомъ стоимъ, тихо и весело отвѣтилъ онъ.

Посѣтители кружала Игнатьича и не подозрѣвали, что оно служило мѣстомъ сыска.

Расположенное въ самомъ центрѣ на Съѣстной улицѣ оно кишѣло шпіонами. Они вѣчно торчали тамъ, вовлекая въ бесѣду каждое новое лицо, вывѣдывая, разспрашивая, подпаивая. Самъ Игнатьичъ давно искусился въ этомъ дѣлѣ и, закрывая глаза, готовъ былъ цѣловать крестъ на обвиненіи, по указанію клевретовъ Семена Годунова, во главѣ съ Чужимъ.

 

III.

 

Царь Борисъ любилъ пышность, и когда, бывало, выѣзжалъ онъ изъ Москвы, хотя бы не далѣе шести верстъ, то его окружали стрѣльцы, которымъ на этотъ случай выдавались лошади изъ царскихъ конюшенъ и дворянская конница, во главѣ со знатнѣйшими боярами. Число всей конницы стрѣлецкой и дворянской достигало до 18—20 тысячъ. Цѣлое войско.

Царь Борисъ увеличилъ число стрѣльцовъ на Москвѣ до 10 тысячъ, раздѣлилъ ихъ на приказы, по 500 человѣкъ; приказомъ начальствовалъ голова. Затѣмъ шли сотники и десятники.

Такъ какъ Александръ Никитичъ, одинъ изъ первыхъ бояръ, всегда сопровождалъ царя и распоряжался царской свитой, то царь нерѣдко поручалъ ему оповестить о своемъ выѣздѣ стрѣлецкіе приказы. Эти порученія Александръ Никитичъ возлагалъ на Бартенева. Такимъ образомъ Ѳома Васильичъ бывалъ частымъ гостемъ въ Стрѣлецкой слободѣ. Какъ близкаго къ знатному боярину человѣка, его всегда ласково принимали и голова, и сотники. Его принимали и сажали съ собой за столъ, но Ѳома Васильичъ чувствовалъ и понималъ, что эта учтивость оказывается ему только ради его боярина, что незримая, но непроходная черта лежитъ между нимъ, дворовымъ человѣкомъ, и вольными стрѣльцами.

Бывая по дѣламъ у сотника Афанасьева, познакомился онъ и съ его дочкой, первой красавицей въ слободѣ, Ириной Васильевной.

Не мало сватовъ заѣзжало къ Василію Петровичу, но сотникъ былъ разборчивъ и, поглаживая окладистую бороду, отвѣчалъ:

— Благодаримъ за честь, да молода еще моя Оринушка. Жаль ее.

На самомъ же дѣлѣ честолюбивый и жадный сотникъ, надѣясь на красоту Оринушки, мечталъ выдать ее замужъ за богатаго дворянина или сына боярскаго, а при помощи денегъ или связей пробраться въ стрѣлецкія головы. До сихъ поръ сватались за нее свои же стрѣльцы, да торговые люди.

Съ первой встрѣчи съ Ириной Васильевной Бартеневъ сталъ самъ не свой. Онъ все чаще и чаще началъ наѣзжать къ сотнику, ловко выдумывая и изыскивая предлоги. Ирина тоже скоро обратила вниманіе на стройнаго, красиваго боярскаго посланца.

«Суженаго, говоритъ народъ, — конемъ не объѣдешь». Ирина все больше и больше думала о Бартеневѣ. Ужъ она сама съ трепетомъ ждала его прiѣзда, и когда, бывало, завидитъ, какъ онъ въѣзжаетъ на широкій дворъ — зардѣется, какъ заря, и прячетъ пылающее лицо на груди любимой мамушки своей Настасьи.

Однажды, когда сотника не было дома, Ирина случайно или нарочно столкнулась съ Ѳомой въ полутемныхъ сѣняхъ. Оба, смущенные, остановились.

— Здравствуй, боярышня, робко промолвилъ Бартеневъ, и, самъ не зная какъ, рѣшился взять за руку сотникову дочку. На нѣсколько мгновенiй Ирина оставила въ его рукѣ дрожащую руку; потомъ вдругъ вырвала ее и вся смятенная убѣжала къ себѣ въ свѣтелку...

Съ этого и пошло...

Начались неслучайныя встрѣчи въ сѣняхъ, робкія слова привѣта...

А какъ загорѣлись зори надъ Москвой-рѣкой, запѣли соловьи въ зазеленѣвшихъ садахъ, тогда, какъ весенній цвѣтокъ, распустилось и сердце дѣвушки. Были недолгія, тайныя встрѣчи въ глухой части сотникова сада, спускавшагося къ рѣкѣ въ пустынномъ мѣстѣ, гдѣ былъ сломанъ тынъ; были робкія признанія... Въ первое время молодые люди не задумывались надъ будущимъ; они переживали лучшую весну своей жизни. Они даже между собою не говорили о немъ.

Но пролетали дни, прошла весна, и въ ихъ душу начинала закрадываться тревога. Что будетъ дальше? Ирина и Бартеневъ понимали, что сотникъ ни за что не согласится выдать свою единственную красавицу дочь за подневольнаго человѣка.

Уже не одну ночь проплакала Ирина. Но въ душѣ Бартенева жила смутная надежда. За время своей службы при бояринѣ, благодаря его ласкѣ и богатству, Ѳомѣ удалось кое-что прикопить себѣ. Зная любовь къ себѣ Александра Никитича, онъ надѣялся, что бояринъ, пожалуй, дастъ ему вольную и поможетъ жениться на любимой дѣвушкѣ. Но это были только неопредѣленныя надежды.

А опасность надвигалась.

Слова Чужого, какъ громомъ поразили его. Воинко получилъ вольность, богатство, санъ, взысканъ царской милостью и хочетъ отнять отъ него Оринушку. Развѣ жадный и честолюбивый сотникъ, мечтавшій сдѣлаться головой приказа, не согласится породниться съ человѣкомъ, награжденнымъ царемъ, имѣющимъ возможность замолвить и за него словечко?

И черныя мысли овладѣвали его душой. Ивашка богатъ, а князь Шестуновъ цѣлъ, говорилъ ему Чужой. Можетъ и онъ разбогатѣть, а его баринъ останется цѣлъ. Соблазнъ все глубже и глубже проникалъ въ его душу...

 

IV.

 

Ѳедоръ Никитичъ Романовъ, нахмуривъ брови, молча слушалъ взволнованную рѣчь князя Ѳедора Петровича Шестунова. Шестуновъ пріѣхалъ къ нему подѣлиться своей тревогой.

Въ послѣднее время князю донесли, да и самъ онъ замѣчалъ, что вокругъ его дома такъ и рыщутъ доглядчики. Забирались и во дворъ, и на кухню.

— Ну, конечно, и биты бывали, усмѣхался князь. — А потомъ вдругъ стали дворовые пропадать. То одинъ, то другой. А теперь уже человѣкъ десяти не дочтешься. Сперва Ѳедоръ Петровичъ не придавалъ этому большого значенія. Думалъ, что такъ, загуляли люди. Князь былъ уже не молодъ, и за всю жизнь не помнилъ случая, чтобы кто-нибудь изъ дворовыхъ Шестуновыхъ былъ въ бѣгахъ. Князь любилъ и жалѣлъ людей. Жили всѣ на его дворѣ въ сытости и довольствѣ, даже наказывать и, то наказывалъ рѣдко. Наконецъ это стало его тревожить, а среди дворовыхъ пробѣжало страшное слово «застѣнокъ».

— Не хотѣлъ я этому вѣрить, взволнованно говорилъ князь, — не могъ вѣрить, чтобы посмѣли людей моихъ, безъ вѣдома мнѣ, хватать въ застѣнокъ! Не вѣрилъ я, Ѳедоръ Никитичъ, анъ пришлось повѣрить! Слышалъ, вѣдь? Только и разговоровъ въ Москвѣ, что о Воинкѣ Ивашкѣ.

Ѳедоръ Никитичъ кивнулъ головой.

— Это что жъ, разгорячась продолжалъ князь. — Кто я и кто онъ, Ивашка? Что донесъ онъ? Мнѣ не вѣдомо. Какъ оболгалъ меня передъ царемъ Борисомъ? мнѣ не сказали. И вдругъ на площади всенародно читаютъ ему милостивое царское слово, даютъ волю, мимо меня, вотчину, санъ. И за что же? За то, что этотъ Ивашка объявилъ меня злодѣемъ царскимъ! Меня! меня, князя Шестунова! воскликнулъ Ѳедоръ Петровичъ, ударяя себя въ грудь.

Онъ взволнованно остановился.

Ѳедоръ Никитичъ всталъ во весь свой высокій ростъ. Это былъ мужчина, стройный, сильный, въ полномъ расцвѣтѣ мужества и красоты, съ энергичнымъ красивымъ лицомъ, съ выраженьемъ непоколебимой воли въ большихъ черныхъ глазахъ.

Онъ грозно сдвинулъ брови.

— Да, началъ онъ, — ползутъ гады. Золъ и завистливъ Борисъ. Не по сердцу Борису, что Романовыхъ да Шестуновыхъ честятъ на Москвѣ больше, чѣмъ царя. Не по сердцу ему, что по смерти царя Ѳедора и Дмитрія царевича, мы единые представители, по теткѣ моей, царицѣ Анастасіи, царствовавшаго дома Рюрика. Не по сердцу ему это... И съѣлъ бы онъ насъ, да кажется зубы обломаетъ...

Наступило молчаніе. Его прервалъ Шестуновъ:

— Сегодня побоится, завтра побоится, а послѣ завтра и сожретъ, махнувъ рукой, сказалъ онъ. — Не мало около него шептуновъ! Взять хоть Василія Ивановича Шуйскаго, тотъ на чемъ хочешь крестъ поцѣлуетъ.

Романовъ усмѣхнулся.

— Еще бы, не забудетъ ему Москва царевича Дмитрія, промолвилъ онъ. — На Красной площади всенародно крестъ цѣловалъ, что Митенька играючи самъ на ножъ накололся... А развѣ невѣдомо?.. Эхъ, да что говорить, прервалъ онъ себя. — Ну, что жъ, продолжалъ онъ, — отъ Бога не уйдешь. Страшно безчестіе, а не смерть. А въ чести моей царь Борисъ не воленъ...

— Коли боится тебя, боится и рода твоего, тихо началъ Шестуновъ и почти шопотомъ добавилъ: — уничтожитъ насъ, тебя, не пощадитъ и отпрыска твоего, безвиннаго младенца... Недаромъ вспомнилъ ты Митеньку...

Кровь отхлынула отъ лица Ѳедора Никитича. Онъ остановился.

— Мишу, моего Мишу!., воскликнулъ онъ, прижимая къ груди руки... — О нѣтъ, Господи! Ты не допустишь сего! Но, если, если, мрачно сверкая глазами произнесъ онъ, — если руки его!.. О, Господи, я приду къ нему тогда изъ могилы!..

Онъ замолчалъ и перекрестился.

Шестуновъ стоялъ, опустивъ голову.

Черезъ нѣсколько мгновеній Ѳедоръ Никитичъ овладѣлъ собой.

— Нѣтъ, нечего пугать себя, сказалъ онъ, — ровно женщина всполошился я. Не забудетъ Борисъ страшной клятвы, что далъ мнѣ, какъ избирали его на царство. Головами дѣтей, престоломъ и именемъ Бога поклялся онъ держать меня въ первыхъ боярахъ своихъ и чтить и беречь родъ нашъ. Онъ побоится Божьяго проклятья.

Шестуновъ покачалъ головой. Онъ не вѣрилъ, чтобы Годуновъ могъ чего-либо бояться, кромѣ открытой силы.

Въ это время пришелъ къ брату и Александръ Никитичъ.

Онъ примесъ новые темные слухи объ опасности, угрожающей роду Романовыхъ. Всѣ чувствовали, что надъ ними повисла черная туча, что въ сгущавшемся вокругъ мракѣ незримые враги куютъ незримыя козни.

Наконецъ, Ѳедоръ Никитичъ рѣшительно прервалъ всѣ разговоры словами:

— Хорошо, завтра я ѣду къ царю. А теперь, съ прояснившимся лицомъ добавилъ онъ, — идемъ потрапезовать.

На женской половинѣ дома тоже царило тревожное настроеніе. Въ теплой горницѣ съ изразцовой цвѣтной печью, съ большимъ кіотомъ, съ многочисленными лампадами, сидѣли три женщины. Это были боярыни Аксинья Ивановна, жена Ѳедора Никитича, мать ея Степанида Гавриловна Шестова и сестра Ѳедора Никитича, Ирина, бывшая замужемъ за родственникомъ царя, Ѳедоромъ Ивановичемъ Годуновымъ. На полу, на коврѣ возился съ деревянной лошадкой пятилѣтній, голубоглазый Миша, съ кроткимъ личикомъ и свѣтлыми кудрями, и укачивала куклу, сдѣланную изъ цвѣтныхъ лоскутковъ, его шестилѣтняя сестренка, Маша: черноволосая, напоминавшая складомъ лица и темными глазами отца.

Ирина Никитична тревожнымъ шопотомъ передавала, что къ братцу ее прислалъ мужъ. Что злодѣй Семенъ Годуновъ что-то готовитъ, и надо теперь быть съ опаской.

Аксинья Ивановна съ тоской смотрѣла на Мишу и ея сердце замирало отъ тяжкаго предчувствія. Степанида Гавриловна тихо крестилась.

— Мужъ говоритъ, передавала Ирина, — что царь что-то сумраченъ. Словно задумалъ что-то... А Сенька все нашептываетъ... Холоповъ держите крѣпче... Слѣдите за ними... Нѣтъ ли межъ нихъ Сенькиныхъ доглядчиковъ... Всяко теперь бываетъ... Какъ государь-то наградилъ Воинка, такъ холопы ровно взбѣленились... Всѣмъ, чай, хочется на волю да въ боярскія дѣти попасть.

— Миша, Маша, поди ко мнѣ, сказала вдругъ Аксинья Ивановна.

— Сейчасъ, мамушка, отозвался Миша, — тпру... тпру, конекъ! лепеталъ онъ.

Маша тихонько положила на коверъ куклу и приблизилась къ матери. За ней подошелъ и Миша.

Аксинья Ивановна страстно прижала ихъ къ груди, словно хотѣла защитить ихъ отъ грядущей бѣды.

Въ горницу вошелъ Ѳедоръ Никитичъ.

Остановившись на мгновеніе у порога и окинувъ быстрымъ взоромъ женщинъ, онъ сразу увидѣлъ ихъ тревогу и по присутствію сестры угадалъ причину этой тревоги.

Съ громкимъ радостнымъ крикомъ: «Тятя, тятя»! дѣти вырвались изъ объятій матери и бросились къ отцу.

Съ ласковой улыбкой, озарившей его мужественное, суровое лицо, Ѳедоръ Никитичъ поднялъ обѣихъ дѣтей.

— Здравствуй, сестра! весело крикнулъ онъ Иринѣ.

— Здравствуйте, государь-братецъ, отвѣтила кланяясь сестра Ирина. — Иванъ Иванычъ приказалъ кланяться вамъ и передать... да вотъ боярыня-сестрица знаетъ что... Она указала на Аксинью Ивановну.

Ѳедоръ Никитичъ быстро взглянулъ на встревоженное лицо жены и быстро отвѣтилъ:

— Ладно, ладно, сестрица, благодари Ивана Иваныча. Скажи, низко ему кланяюсь. Чай, велѣлъ передать, что царь косится на насъ, что Семенъ нашептываетъ, а доглядчики сторожатъ... Такъ ли?

— Да, братецъ, совѣтовалъ мужъ опасаться, тихо отвѣтила Ирина. Аксинья Ивановна, видя, что мужъ уже все знаетъ, пріободрилась и улыбнулась.

А Ѳедоръ Никитичъ, скрывая въ душѣ смертную тревогу, весело говорилъ:

— Я за вами. Гости дорогіе ждутъ. Князь Ѳедоръ Петровичъ да братъ Александръ. Трапезовать идемъ.

И, не спуская дѣтей съ рукъ, онъ пошелъ къ дверямъ.

Но Ирина Никитична отказалась, ссылаясь на то, что ее ждетъ мужъ.

 

 

Загрузить полный текстъ произведенія въ форматѣ pdf: Загрузить безплатно

Наша книжная полка въ Интернетъ-магазинѣ ОЗОН, 

въ Яндексъ-Маркетѣ, а также въ Мега-​Маркетѣ​ (здѣсь и здѣсь).