ПРО СЧАСТЛИВЫХЪ

ЛЮДЕЙ.

_______

СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ

Г. Успенскаго.

Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 24 октября 1890 г.

МОСКВА.

Типографiя И. Д. Сытина и К^о., Валовая улица,

соб. домъ.

1891.

ПРО СЧАСТЛИВЫХЪ ЛЮДЕЙ.

(СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ).

I.

Лѣтнимъ вечеромъ у проѣзжей столбовой дороги расположились на ночлегѣ трое прохожихъ. Старшій изъ нихъ былъ старый отставной солдатъ, лѣтъ семидесяти, а два другихъ — помоложе. Сошлись они въ пути въ дорогѣ: отставной солдатъ шелъ сначала одинъ, шелъ по знакомымъ мѣстамъ, заходилъ въ знакомыя деревни, гдѣ у знакомыхъ ему крестьянъ, духовныхъ и помѣщиковъ на кухнѣ занимался перешивкой стараго тряпья, починкой стараго платья, а справивъ дѣло, шелъ дальше, тоже все по знакомымъ мѣстамъ. Давно онъ уже въ этихъ мѣстахъ ходитъ и каждый уголокъ по старому московскому шоссе знаетъ.

Гдѣ-то, по пути по дорогѣ, нагналъ онъ другого прохожаго и пошелъ съ нимъ. И разсказалъ ему этотъ прохожій, что жилъ онъ восемь лѣтъ у богатаго купца въ приказчикахъ, жилъ хорошо, въ полномъ достаткѣ, да вдругъ гдѣ-то лопнулъ банкъ, за банкомъ лопнулъ какой то компаньонъ, а за компаньономъ лопнулъ и хозяинъ завода, богатый купецъ, у котораго прохожій служилъ приказчикомъ, а за хозяиномъ и онъ, приказчикъ, остался безъ хлѣба, все прожилъ на большую семью, и вотъ теперь такъ обѣднялъ, что приходится идти пѣшкомъ въ Петербургъ, искать: не попадется ли какого мѣстечка? Долго приказчикъ разсказывалъ солдату, какое ему было счастье, какъ онъ жилъ привольно, долго и горько жаловался на теперешнее свое несчастье, вздыхалъ и Бога молилъ, чтобы опять ему Господь счастье послалъ.

Слушалъ его прохожій солдатъ, но чтобы жалѣть его — не очень жалѣлъ, ласковыхъ словъ ему не говорилъ и къ малодушеству приказчикову не склонялся: твердый былъ человѣкъ. А когда приказчикъ разсказалъ по два, по три раза всѣ свои горести, то пошли они молча; только приказчикъ вздыхалъ и охалъ.

Однако, недолго пришлось имъ идти вдвоемъ, молчать да вздыхать. Невѣдомо откуда подскочилъ къ нимъ и третій прохожій, босикомъ, въ рваномъ пиджакѣ, въ парусинномъ кепи, и на видъ молодой парень, только лицо опухло, да у праваго глаза синякъ какъ будто бы недавній виднѣлся. Наши прохожіе и не видали, откуда взялся этотъ молодецъ — не то справа онъ къ нимъ подскочилъ, не то слѣва, не то съ проселка, не то изъ перелѣска, и не опомнились они, а онъ уже рядомъ съ ними идетъ, цигарку куритъ и жизнь свою разсказываетъ. И этотъ на горькую долю жалуется, недавнее счастье вспоминаетъ, только не на тотъ образецъ, какъ приказчикъ. Этотъ самъ про себя говоритъ:

— Мнѣ бы барина какого Господь послалъ поглупѣй да побогаче, такъ я бы его вотъ какъ оборудовалъ. Они меня, господа, любятъ, я умѣю имъ потрафлять... У одного такого-то барина — хорошій телокъ мнѣ попался — я пять годовъ выжилъ, самъ былъ лучше барина... Мало что въ лакеяхъ въ трактирѣ служилъ, а захотѣлъ Господь послать счастье и послалъ — встрѣтился съ гулящимъ бариномъ — онъ меня полюбилъ и приблизилъ... Ужъ и пожилъ я въ полное свое удовольствіе! Всего было! Такъ пожилъ, что даже избаловался, признаться, загордѣлъ, храпъ сталъ себѣ дозволять... Ну, баринъ-то осерчалъ, все отнялъ, прогналъ... Теперь иду, братцы мои, и самъ не знаю... Ничего нѣтъ, обносился, оборвался, отъ черной работы отвыкъ... Неужто жъ мнѣ такъ и пропадать? Эхъ, какъ бы Господь опять счастье послалъ, ежели бы мнѣ теперь наскочить на хорошій мѣшокъ, хотя бы даже и изъ купеческаго званія, такъ и то я бы утрафилъ, понравился бы, какъ онъ такъ ни мудри, и ужъ теперь не далъ бы маху!.. Нѣтъ! Ужъ теперь не промахнулся бы!..

И такъ пошли они всѣ трое: приказчикъ про свое счастье вспоминалъ, молилъ Бога, чтобы Господь послалъ ему сурьезнаго, капитальнаго купца, а оборванецъ-лакей облизывался на свое прошлое, больно ужъ сладко оно было, какъ они съ бариномъ по разнымъ столицамъ бражничали, и тоже просилъ у Бога счастье, тоже ждалъ, не свалится ли оно откуда-нибудь либо подъ видомъ барина-бражника, либо купчика-безобразника. Одинъ только солдатъ не мѣшался въ такіе разговоры: ничего не совѣтовалъ, ничему не поддакивалъ, а только покрякивалъ да помалчивалъ, а иной разъ и ухмылялся.

И вечеръ пришелъ, и мѣсяцъ взошелъ, прохожіе выбрали мѣстечко подъ деревомъ, сѣли отдохнуть, огонь развели; у солдата былъ и котелокъ, и хлѣбъ, и картофель; у приказчика въ сумкѣ лепешка ржаная нашлась, а у лакея ничего не было: за спиной его на палкѣ болтались одни только сапоги. Однако, ему дали поѣсть. Потомъ всѣ легли, укрылись чѣмъ попало (лакей притащилъ охапку сѣна изъ сосѣдняго стога и навалилъ ее на себя), помолчали и съ холоду ли или такъ съ раздумья опять разговоръ завели: и все про то же: эхъ, кабы купца, эхъ, кабы барина — то-то бы счастье было!..

— Эхъ, ребята, ребята! не вытерпѣлъ, заговорилъ солдатъ. Слушаю-слушаю я васъ — чего это вы у Бога просите? Какое это счастье? Это не счастье, коли его на тебя нанесло, или ты случаемъ на него набѣжалъ.. Гдѣ жъ оно, ваше счастье-то? Одинъ безъ сапогъ, а другой безъ хлѣба?.. Нѣтъ, почтенные, не тотъ есть счастливый человѣкъ, который эдакимъ вотъ манеромъ, а тотъ есть счастливый человѣкъ...

Но тутъ старый служивый запнулся; очень мудрено и много приходилось ему говорить, а къ мудренымъ словамъ онъ былъ непривыченъ. Помолчалъ онъ немножко да и говоритъ:

— Нѣтъ, вотъ что я вамъ, ребята, скажу: жилъ я въ разныхъ мѣстахъ, и въ Польшѣ, и на Капказѣ, и въ Бакѣ огнедышащей, и тамъ былъ — всего видѣлъ, много чего отъ людей слыхалъ... Такъ вотъ у насъ въ этой Бакѣ, на Сураханскомъ заводѣ, татаринъ Абдулка страсть какъ искусно свои татарскія сказки разсказывалъ... Такъ вотъ въ памяти у меня, какъ болталъ онъ про счастливыхъ людей... такъ, притчи ихнія насчетъ того, кто есть счастливый человѣкъ на свѣтѣ... Вотъ я вамъ, коли что, разскажу, а вы сами смѣкайте, въ чемъ тутъ главная причина... Я своихъ словъ не могу высказать, потому тутъ много надобно говорить, а ежели притчами, такъ мнѣ лучше...

— Говори, говори, дѣдко! ёжась отъ холода подъ сѣномъ, торопливо бормоталъ лакей.

А приказчикъ (онъ все вздыхалъ) вымолвилъ:

— И въ притчахъ тоже бываетъ премудрость...

И опять вздохнулъ.

II.

— Ну, заговорилъ старикъ, ужъ не знаю, премудрость тутъ какая или такъ баснословіе — разбирай, какъ знаешь: мое дѣло разсказывать.

Такъ вотъ, други милые, жилъ-былъ на бѣломъ свѣтѣ, должно тамъ же у нихъ на Капказѣ, татаринъ одинъ... ну, хоть Ахметка пущай будетъ прозываться. И такой этотъ Ахметка былъ человѣкъ, что и весь то онъ съ потрохомъ не стоитъ ломанаго гроша. И изъ себя какъ пакля или мочала — ни силы у него, ни смѣлости, ни ума, ни смѣкалки — такъ, ни на что не похожая тварь… Примазался этотъ Ахметка къ бабѣ къ одинокой, тоже само собой ихняго персидскаго закону, въ мужья къ ней влѣзъ, живетъ съ ней, ѣстъ-пьетъ, а никакого толку отъ него нѣту. Попервоначалу-то баба думала: «все молъ мужчина въ домѣ»; а какъ пожила — видитъ, что у него, у дурака, все животъ схватываетъ, когда надо по хозяйству хлопотать, и стала баба сердиться. — «Поди молъ погляди, чего собаки лаютъ». — «Да я боленъ! У меня, говоритъ, спазмы какія-нибудь начинаются или тифозная горячка!» А больше ничего — боится ночью изъ дому выходить. — «Ну, скажетъ жена, тогда я пойду сама». И сейчасъ Ахметка съ печки прыгъ, за ней. — «Вѣдь у тебя, у подлеца, тифозная горячка? такъ чего жъ ты выскочилъ?» — «Да я думаю тебѣ молъ одной страшно, такъ я проводить!» Будто бы то-есть женѣ угождалъ, а на мѣсто того самому страшно одному дома остаться. Ну, однимъ словомъ, не человѣкъ, а такъ больше ничего, олухъ какой-то. А между прочимъ послушай-ко сь до чего достигъ.

— Ну, ну! торопилъ лакей.

— Ну вотъ, братцы мои, смотрѣла-смотрѣла баба евонная на всѣ его подлости, не вытерпѣла, вышла изъ всякихъ границъ, говоритъ: — «Вонъ изъ моего дома! видѣть я тебя не могу, дурака набитаго! Надоѣлъ ты мнѣ хуже горькой рѣдьки... Пошелъ вонъ!.. Чтобъ сію минуту духу твоего не было!» Тутъ Ахметка на смерть перепугался, палъ ей въ ноги, трясется, молитъ Христомъ Богомъ — по-ихнему само собой — чтобъ она хоть, ночь-то дала ему переночевать, не гнала бы его, дала бы ему свѣту дождаться... Вылъ-вылъ, совсѣмъ размякъ, раскисъ рыдаючи — ну, жена согласилась, дозволила ему въ сѣнцахъ, подъ дверью, поспать. — «Спи, говоритъ, балбесъ! Ну, а какъ чуть свѣтъ забрезжилъ, сейчасъ она выкинула ему всѣ его пожитки — «праху чтобъ твоего не было!» — и вытолкала за ворота, да полѣномъ ему грозится: — «Убью, какъ собаку!» Подобралъ Ахметъ свои пожитки да давай Богъ ноги, какъ заяцъ отъ гончихъ, только пятки сверкаютъ... Верстъ за десять отъ деревни только-только очувствовался отъ страху, думалъ, что жена его убьетъ, еле-еле отдышался.

Ну, кой-какъ да кое-какъ одѣлся онъ въ свое хоботье, саблю свою нацѣпилъ, кинжалъ тамъ какой-нибудь, потому что у нихъ, у черномазыхъ народовъ, завсегда при себѣ ножикъ. Такіе живорѣзы, на рѣдкость! Двухгодовалый парнишка, а и тотъ ужъ къ отцовскому кинжалу тянется поиграть, а отецъ-то еще и самъ учитъ: «Пхни, пхни молъ въ мамку!..» Такой ужъ народъ кровопролитный. Вотъ и Ахметка тоже... Ужъ на что, кажется, мочало, не человѣкъ, а тоже сабля, кинжалъ за поясъ заткнутъ. Надѣлъ онъ этотъ свой нарядъ, шапку рваную, лохматую, ровно сѣнная копна, на голову нахлобучилъ и пошелъ, самъ не знаетъ куда.

Идетъ и плачетъ, себя жалѣетъ, о своей долѣ сокрушается. Шелъ-шелъ, усталъ, сѣлъ отдохнуть на камень. Вспомнилъ свою жену... сталъ ее ругательски ругать — видитъ, что теперь ужъ она его не достигнетъ; ругалъ-ругалъ онъ ее во всю мочь, на всю степь горло дралъ, да въ сердцахъ до того разхрабрился, что даже гаркнулъ: — «Погоди молъ такая-сякая! Убью!» да въ сердцахъ хвать кулакомъ объ камень. А время было горячее, солнце въ тѣхъ мѣстахъ палитъ въ темя, какъ уголемъ горячимъ... Мухъ налетѣло невѣдомо откуда на этотъ камень-то... Какъ ударилъ онъ рукой-то объ камень, чуетъ: мокро! Поглядѣлъ — цѣлую уйму мухъ онъ ухлопалъ однимъ махомъ. И такъ ему показалось это послѣ сердцовъ то пріятно, что кому-нибудь онъ свое горе отомстилъ, что сталъ онъ думать повеселѣй: — «Ишь, дура этакая, забормоталъ онъ по-своему, по-татарскому, вспоминая свою жену. Ни на что я не годенъ, никуда не гожусь, и трусъ-то я, и руки-то у меня мочальныя... Нѣтъ, захочу, такъ все могу! Дура набитая, цѣнить не умѣла человѣка! Силы нѣту! Нѣтъ, вотъ одинъ разъ кулакомъ махнулъ — а сколько ихъ ухлопалъ!» Сталъ онъ считать, насчиталъ пятьсотъ мухъ. — «Пятьсотъ! Ишь сколько! А всего-то одинъ разъ маханулъ! Нѣтъ, есть у меня сила. Пятьсотъ мухъ ухлопать съ одного маху, это значитъ въ человѣкѣ есть сила. Ежели бы она, дура-баба, меня почитала да хорошо за мной ходила, такъ я бы нешто такую силу забралъ? Тварь этакая!» И такъ онъ сталъ хорошо объ себѣ думать, что совсѣмъ расхрабрился, идетъ и все у него въ головѣ эти пятьсотъ мухъ сіяютъ. И сначала онъ думалъ о мухахъ, а что дальше идетъ — ужъ и о людяхъ сталъ раздумывать; а какъ къ городу какому-то сталъ подходить, такъ и совсѣмъ ужъ ему представилось, что не пятьсотъ мухъ онъ убилъ, а прямо сказать пятьсотъ человѣкъ. Идетъ гоголемъ, на-поди! Пришелъ въ городъ, прямо къ мастеру, вынулъ кинжалъ и говоритъ: — «Сдѣлай надпись, что молъ я, Ахметъ, богатырь, побиваю по пятисотъ человѣкъ единымъ махомъ».

Сдѣлалъ ему мастеръ нарѣзку... и повалило, братцы мои, съ этого числа на Ахметку счастье!.. То-есть такое счастье повалило — почитай, что больше чѣмъ вотъ отъ барина отъ богатаго на нашего компаньона нанесло его. Пра-аво!.. Идетъ онъ отъ мастера, а въ брюхѣ у него очень большая тоска: ничего онъ не ѣлъ, не пилъ почитай — цѣлыя сутки... «Хоть бы корочку какую Господь послалъ!» Вдругъ подъ самымъ его носомъ открывается дворъ, и идетъ на томъ дворѣ богатая свадьба: танцы, угощеніе, музыка — что угодно; царскій министръ дочь свою замужъ выдаетъ. Ахметка туда. — «Кто такой?» Ахметка безъ долгихъ разговоровъ вынулъ кинжалъ. — «А вотъ кто такой, говоритъ: читай!» Прочитали, ахнули, сейчасъ его въ передній уголъ, угощать его принялись, въ ноги кланялись, ручки у богатыря цѣловали. Ѣлъ Ахметка за четверыхъ, наѣдался на недѣлю впередъ, думаетъ; «На завтра не будетъ другой свадьбы, придется побираться, такъ надобно наѣдаться хорошенько... А въ то самое время, пока онъ ѣлъ да думалъ, что завтра ѣсть будетъ нечего, ужъ доложили объ немъ царю, значитъ, по ихнему хану — доложили такъ, что появился необыкновенный богатырь. Сейчасъ же ханъ приказалъ позвать Ахметку... Испугался Ахметка страсть какъ... — «Боленъ я, начинается у меня тифозная эпидемія!». Какъ есть, какъ прежде. Однако, его повели подъ руки прямо къ хану... Палъ Ахметка передъ нимъ въ ноги, лежитъ ни живъ, ни мертвъ, а ханъ, какъ прочиталъ надпись у него на кинжалѣ, такъ и ахнулъ. — «Этакого необыкновеннаго богатыря да чтобъ я упустилъ изъ моей державы? Никогда!» Сейчасъ Ахметку подняли, одѣли его въ драгоцѣнныя одежды, денегъ ему цѣлый мѣшокъ въ руки впихнули — Ахметка стоитъ дуракъ-дуракомъ, сообразить ничего не можетъ... А ханъ думаетъ: «Что ежели я его награжу, а другой какой-нибудь ханъ узнаетъ, да переманитъ его къ себѣ? Нѣтъ, ни за что! Женю я его на моей дочери, и тогда ужъ ему уйти некуда будетъ». И не успѣлъ, братцы мои, Ахметка опомниться — хвать, ужъ и свадьбу играютъ, и ужъ онъ мужемъ ханской дочери очутился и ужъ, Господи благослови, на кровати растянулся... Посмотрѣла на него ханская дочь и говоритъ: «Неужели, съ позволенія сказать, этакое чучело можетъ быть великолѣпнымъ богатыремъ?» А Ахметка лежитъ на кровати, трясется отъ страху — потому такую ему кровать сдѣлали, что упади онъ съ нея, такъ вдребезги бы расшибся. Вотъ онъ лежитъ и боится, какъ бы во снѣ не свалиться — ну, а между прочимъ все-таки надумалъ, отвѣтилъ своей нареченной женѣ: — «Это ты такъ говоришь потому, что ничего не понимаешь. А поживи, такъ и увидишь, что я за сила». Поглядѣла-поглядѣла на него царевна — «экая, говоритъ, гадость!» плюнула, заплакала, а дѣлать нечего! Приняла законъ, такъ ужъ надо покоряться.

Хорошо.

А былъ тутъ подъ самымъ городомъ, съ незапамятныхъ времѳнъ, страшный змѣй. И жилъ тотъ змѣй въ пещерѣ, и ѣлъ народъ поѣдомъ, цѣлыми сотнями глоталъ, словно галушки... И стали ему жители платить дань: по два раза каждый годъ по красивой дѣвицѣ, значитъ въ жены ему, — по двѣ жены, подлецу, въ годъ — только бы онъ не жралъ безъ толку прочихъ обывателей. И насталъ, братцы мои, такой годъ, что пришлось отдавать этому змѣю вторую ханскую дочь. А ужъ которая къ этому змѣю дѣвица попадетъ, такъ уже тутъ — со святыми упокой! Ни вовѣки ея не увидишь!.. Только въ этотъ разъ царь-то ихній, ханъ стало-быть, и говоритъ: — «Слава Богу, есть у насъ великолѣпный богатырь, не станемъ мы теперь дѣвицъ этому дураку, змѣю, отдавать; нашъ храбрый Ахметъ съ единаго удара всѣ головы ему пособьетъ... Ежели онъ съ одного маху по пятисотъ головъ рубитъ, такъ ужъ десятокъ змѣиныхъ мордъ очень просто можетъ отщипнуть. Призвалъ Ахметку — «такъ и такъ, говоритъ, змѣй у насъ... ну, и все подробно ему объяснилъ. Иди, говоритъ, ты, и отруби ему всѣ десять головъ...» Услыхалъ это Ахметка — и опять за старое: боленъ, чахотка, ревматизмъ... — Онъ бы сейчасъ пошелъ и убилъ змѣя, да боленъ, не можетъ встать, забился подъ одѣяло, охаетъ... А жена его, царевна-то, пришла, смотритъ на него, говоритъ: — «Я знала, что ты не богатырь, а обманщикъ. Погоди! вотъ я скажу отцу, каковъ ты человѣкъ... У него законъ короткій — сейчасъ топоромъ голову прочь, коли ты добромъ не пойдешь... Вотъ я сейчасъ пойду да и скажу все отцу... Надоѣлъ ты мнѣ страсть какъ!» взяла да и ушла; а Ахметка лежитъ-лежитъ, думаетъ: «Ну-какъ въ самомъ дѣлѣ царь мнѣ голову отрубитъ? Жена меня видѣть не можетъ; — ну-ка да онъ ее послушаетъ!» Подумалъ-подумалъ, стало ему страшно умирать, вскочилъ онъ съ кровати, захватилъ кой-какія пожитки, да и давай Богъ ноги, пустился изъ царскаго дворца, куда глаза глядятъ. И ночи пересталъ бояться, только бы голову унести!

Бѣжалъ-бѣжалъ, наконецъ, усталъ; а на дворѣ ночь темная, на землѣ лечь спать побоялся: ну-ко змѣй его съѣстъ! — полѣзъ на дерево. Кой какъ умостился, спитъ. Всю ночь онъ проспалъ съ устанку, какъ убитый, а поутру открылъ глаза — глядь, а змѣй-то десятиглавый тутъ же подъ деревомъ спитъ и головы всѣ свои распространилъ въ разныя стороны... Какъ увидалъ это Ахметка, занялся у него духъ, со страху ударило ему въ башку, помутился у него умъ, зашатался-зашатался — бухъ съ дерева, да прямо на змѣя... А змѣй то, впросонкахъ, не разобравши дѣла, тоже со страху (какъ Ахметка-то объ него треснулся) думалъ, что застигли его, только крякнулъ и подохъ бездыханно; даже лопнулъ весь вдоль и поперекъ съ испугу... такъ его Ахметка испугалъ. А Ахметка долго безъ памяти валялся на мертвомъ змѣѣ, а какъ очнулся, видитъ, что змѣй-то померъ, и страхъ у него прошелъ, и гордость сейчасъ въ немъ оттаяла; и опять возмечталъ о себѣ... Идетъ въ городъ, а навстрѣчу ему войско ханское. — «Куда идете?» — «Да тебя ловить; гдѣ ты былъ?» — «Гдѣ былъ! Змѣя билъ... подите-ка, поглядите, что тамъ подъ деревомъ валяется...» Поглядѣли — мертвый змѣй. Тутъ про Ахметку такая слава пошла — неслыханная! Тутъ ужъ всѣ увѣровали, что истинный онъ богатырь и храбрость имѣетъ необыкновенную. Тутъ его царь такъ ублаготворилъ, что выше всѣхъ поставилъ, всякими брильянтами его наградилъ, подарковъ ему надарилъ, живетъ Ахметка по-царски. Только жена его, царевна, все не вѣритъ: «Эдакой плюгавый мужчина, и чтобы онъ могъ такъ сдѣлать? Не вѣрю я этому!» А Ахметка храбрости набрался, лежитъ на кровати, огрызается: — «Вотъ ты поговори у меня! Я тебѣ покажу, какой я плюгавый!» Ну, царевна обыкновенно плачетъ — а вѣдь что съ нимъ сдѣлаешь? Молчи! Больше ничего...

Хорошо.

Идетъ время — живетъ Ахметка въ полное свое удовольствіе, и опять царь присылаетъ за нимъ, къ себѣ зоветъ... Скрючило Ахметку, однако пошелъ... — «Такъ и такъ, говоритъ царь, идетъ на меня несмѣтное войско, перерѣжутъ насъ всѣхъ начисто — иди, разбей ихъ всѣхъ, богатырь мой великолѣпный!» На это Ахметка говоритъ: — «Ваше царское величество! Не могу я идти, потому что я боленъ, всѣмъ нутромъ слабъ, чахоткой одержимъ, бѣлая горячка у меня, и скоро я долженъ сойти съ ума — тогда я все могу погубить». Слушаетъ ханъ эти слова и не вѣритъ; Ахметка и прошлый разъ то же самое говорилъ — боленъ-боленъ, а на дѣлѣ эво что вышло. — «Хорошо, говоритъ, дѣлай, какъ знаешь, я на тебя надѣюсь... А войску прикажу, чтобы каждое слово твое исполняли, да не то что слово — а чтобы въ каждой малости слушались...» Вскарабкался Ахметка на кровать, подскользнулъ подъ одѣяло — «охъ-охъ-охъ, матушки-батюшки, умираю! чахотка, бѣлая горячка, холера у меня!» Какъ увидала его жена, что онъ опять подъ одѣяло шмыгнулъ, — «а-а, говоритъ, кляузная душа, пришелъ твой конецъ! Слава тебѣ Господи! Теперь ежели ты на войну не пойдешь, такъ тебя силкомъ поведутъ, а ежели не побѣдишь, такъ тебя на части разорвутъ, потому тогда не дѣвица какая-нибудь, а цѣлая держава должна пропасть. Вотъ я сейчасъ отцу пойду скажу!..» Побѣжала къ отцу, а тѣмъ временемъ непріятель со всѣхъ сторонъ нахлынулъ, обложилъ городъ, и не успѣлъ Ахметка изъ-подъ одѣяла выскочить, чтобы лататы задать, какъ входитъ ханъ, беретъ его за руку, выводитъ на улицу и говоритъ: — «Вотъ тебѣ конь, садись, поѣзжай и командуй! А ты, мое вѣрное войско, безпрекословно ему повинуйся, и все, что только онъ ни прикажетъ, — все исполняй, и даже что только онъ будетъ дѣлать — то и ты, мое вѣрное войско, дѣлай... Съ Богомъ!»

Ни живъ, ни мертвъ сидитъ мой Ахметка на лошади; вожжей не можетъ держать — и руки и ноги врозь расползаются... Царскіе адъютанты ѣдутъ по бокамъ, держутъ его подъ руки. Выѣхали въ поле, стали противъ несмѣтнаго непріятеля, раскинули для Ахметки золотой шатеръ, сняли его съ лошади, привели въ этотъ шатеръ, собрались всѣ генералы, фельдмаршалы, ждутъ приказаній, а Ахметка лыка, не вяжетъ со страху... На конецъ того, говоритъ: — «Я не могу! У меня умъ помрачился, меня злой духъ испортилъ, я разсудка лишился, а безъ разсудка нельзя командовать!» И сталъ онъ и со страху, и изъ притворства невѣдомо что творить: одежу съ себя поснималъ, все на себѣ изорвалъ, остался весь какъ мать родила, и наконецъ того спрятался со страху подъ диванъ. Всѣ генералы, фельдмаршалы смотрятъ — понять ничего не могутъ, а между прочимъ не смѣютъ ослушаться царскаго приказанія. Что Ахметка дѣлаетъ, то и они дѣлаютъ, и войску тоже дѣлать приказываютъ. Обнаготились всѣ начисто, и войско все тоже размундировалось наголо, и всѣ полѣзли, за кустики, за холмики попрятались... Лежатъ всѣ, ждутъ — «что будетъ?» А Ахметка тоже лежитъ подъ диваномъ голый, ни живъ, ни мертвъ... Только, братцы мои, вскочи въ это самое время собачка махонькая въ шатеръ; увидала она Ахметку подъ диваномъ — къ нему; ну съ нимъ играть, кусать его, тормошить... Гонитъ ее Ахметка, а та сдуру все къ нему лезетъ. И разъ прогналъ и два — а она все свое. И, должно быть что играючи, тяпнула она его за ногу, Ахметка осерчалъ, забылъ свой страхъ, выскочилъ изъ подъ дивана, схватилъ сапогъ — да за собакой! «Погоди-молъ, каналья, — я тебя!» Да съ сапогомъ-то изъ шатра вонъ! А за нимъ генералы, а за генералами все войско — да какъ двинули за своимъ первоначальникомъ въ голомъ-то видѣ, да какъ увидалъ непріятель этакую страсть — и гдѣ ужъ тутъ воевать, давай Богъ ноги, кто куда со страху-то, по ямамъ, по буеракамъ, по горамъ — всѣ до единаго разбѣжались... А Ахметка нагналъ собачонку, ударилъ ее сапогомъ: «Я тебѣ, говоритъ, дамъ кусаться!» Оглянулся — а ужъ отъ непріятеля и слѣдъ простылъ! И сейчасъ опять разхрабрился, говоритъ: «Вы что же меня изъ-за такой дряни безпокоили?» Тутъ ханъ и весь народъ не знали, какъ Ахметку ублаготворить. Опять его наградили, обдарили и сдѣлалъ его ханъ себѣ наслѣдникомъ... Пришелъ Ахметка къ женѣ, говоритъ: — «Что, дура этакая? Похожъ я на мочалу?» Ну, жена только плюнула на него и слезами залилась... А Ахметка сталъ жить да поживать… Ну что, господа, какъ? счастье это?

— Знамо, не горе! отозвался лакей. Чего ему еще? Живи, поживай!..

— Нѣтъ, сказалъ солдатъ, про такое счастье, что съ неба сваливается, нельзя сказать: «живи да поживай!» Какъ пришло, такъ и уйдетъ — а въ этомъ счастья нѣту. Вотъ и съ Ахметкой тоже было. Долго такъ ему все удавалось. Жена его даже всѣ глаза выплакала — все ждала, не пропадетъ ли постылый какимъ-либо манеромъ, а онъ все выше да выше. Наконецъ того, подходитъ время, помираетъ нашъ ханъ... Подданные Ахметкины такъ и думали, что онъ всѣ свои подвиги творилъ не съ глупой головы, и надѣялись на него... А Ахметка-то, знамо, ужъ дуракъ-дуракомъ былъ, отъ рожденія... Однако, какъ пришлось ему царствовать и рѣшилъ онъ: «Все у меня въ жизни навыворотъ выходило, отъ этого я такъ и возвеличился, пущай же и царствовать я буду тожъ наоборотъ — авось меня подданные почитать будутъ»... И сталъ орудовать: кого бы наказать — а онъ ему орденъ, награду, а кому награду — того въ кутузку... Перерубилъ онъ человѣчьихъ головъ видимо-невидимо, и все понапрасну; а которыя бы слѣдовало отрубить — тѣ всячески изукрасилъ... Ну, братцы мои, похозяйничалъ онъ этакимъ-то манеромъ годикъ-другой, видитъ народъ, что дѣло дрянь, что была въ дѣлахъ Ахметки удача, а ума не было... Потолковали, посовѣтовались, да и сняли Ахметку съ престола. — Съ тѣхъ поръ и слуху о немъ никакого нѣтъ... А жена, какъ увидала все это — выскочила на крышу (они тамъ все по крышамъ гуляютъ) да въ бубенъ ударила, да пѣсни стала играть на радостяхъ, а вскорости нашла жениха умнаго, молодого, взяла его за себя и стала съ нимъ царствовать... А куда Ахметка дѣвался — такъ никто и не знаетъ...

— Все-таки, сказалъ лакей, хоть два года счастливо пожилъ...

— Ну, нѣтъ, сказалъ солдатъ, по моимъ мыслямъ я этого счастьемъ назвать не могу...

— Ну а какъ же по-твоему-то?..

— А по-моему... Да ты слушай, что дальше будетъ, а ужъ тогда и будешь разговаривать.

— Ну, ладно, разсказывай!..

III.

Понюхалъ старикъ табачку, поотчихался, покрестился, улегся поспокойнѣе и началъ:

— Это я разсказывалъ, какъ на дурака валитъ удача, а теперича разскажу, что — бываетъ иной разъ — не своимъ умомъ, а чужимъ разумѣньемъ человѣкъ захочетъ осчастливиться, такъ и это опять никакъ назвать счастьемъ невозможно... Было, братцы мои, такое дѣло: жилъ-былъ, опять же все тамъ, въ черкесскихъ земляхъ, мельникъ одинъ... Ну, самъ знаешь, какая ужъ нажива въ тамошнихъ мѣстахъ по хлѣбной части! Тамъ все больше фруктъ, птица, овца, а ужъ гдѣ тамъ по горамъ пашни пахать, хлѣбъ сѣять... Жилъ стало быть этотъ мужичонка кой какъ, съ хлѣба на квасъ перебивался. Окромѣ мельницы, было у него и еще дѣло — куръ держалъ, яицы продавалъ въ городъ... Вотъ хорошо. Живетъ такъ-то. Только видитъ — разъ курицы одной нѣтъ, другой разъ и двухъ не досчитался, а третій разъ и цѣлаго пятка не отыскалось... Сталъ примѣчать — что такое? кто этимъ дѣломъ орудуетъ?.. Вотъ однова ночью и слышитъ — куры всполошились; выскочилъ изъ дому, а по полю лисица удираетъ съ курицей... — «Ну, сказалъ мельникъ, ладно, любезная! Попадешься ты мнѣ!» Поставилъ капканъ, и ночи черезъ двѣ попалась лисица, лапу ей капканъ прищемилъ. Схватилъ мельникъ кинжалъ (у нихъ безперечь все поножовщина идетъ, такъ ужъ это чтобъ безъ кинжала день продышать — извини!), хотѣлъ ее пырнуть, а лисица и говоритъ: «Мельникъ, мельникъ! не рѣжь меня, я тебѣ большую службу сослужу — и богатство тебѣ предоставлю, и на ханской дочери женю, и самого въ ханы произведу. Только ты меня не убивай, а корми всю жизнь, а когда я помру, то чтобы честь-честью похоронить, а не такъ, чтобъ собакамъ выкинуть». Подумалъ-подумалъ мельникъ. — «Ну, ладно, говоритъ, пущай!» Отпустилъ лисицу на волю и сталъ чужимъ умомъ жить... Это и такъ завсегда бываетъ. Вотъ такъ и мельникъ. — «Ну, говоритъ мельникъ, коли такой уговоръ у насъ, такъ дѣйствуй!»

Вотъ лисій умъ и зачалъ орудовать... Первымъ долгомъ побѣжала она къ сосѣднему хану, пала ему въ ноги, и говоритъ: — «Прислалъ меня къ тебѣ мой знаменитый государь, ханъ Ахметка»...

— Ну, что все Ахметка да Ахметка, перебилъ разсказчика лакей.

— Ну, пущай хошь Абдулка будетъ — все едино. Прислалъ меня мой Абдулъ-ханъ, говоритъ лисица, попросить у тебя мѣру; надобно намъ перемѣрять золото наше, потому что у нашего Абдулъ-хана страсть сколько золота... Дали ей мѣру, принесла она ее на мельницу и стала рыться въ навозной кучѣ. Рылась-рылась, откопала золотой; сейчасъ она этотъ золотой и воткни въ щелку — значитъ туда, гдѣ мѣра раскололась. Воткнула и несетъ мѣру назадъ. — «Насилу, говоритъ, вымѣряли... Смерть моя какъ умаялась! Мой ханъ-Абдулъ приказалъ васъ благодарить. — «Да неужели у него столько золота, что онъ два дня его мѣрою мѣрялъ»... — «Очень, говоритъ, много!» Не повѣрилъ ханъ, взялъ мѣру въ руки, говоритъ: — «Эдакими мѣрами вы золото ваше мѣряли?» — «Этими самыми!» Ханъ даже разсердился, бросилъ мѣру на полъ — а изъ нея и зазвенѣлъ по полу золотой. — «Вотъ, изволь видѣть, сказала лисица, — одинъ золотой и сейчасъ гдѣ-то застрялъ. Нѣтъ, сущую правду я говорю: великій богачъ мой Абдулъ-ханъ!..»

И въ другой разъ прибѣжала къ нему лисица и опять мѣрку потребовала. — «Серебро, говоритъ, надо перемѣрять!..» И тоже пять двугривенныхъ разсовала въ разныя щелки и принесла мѣру назадъ ровно черезъ недѣлю. — «Цѣлую недѣлю, говоритъ, бились, еле-еле покончили... Приказалъ васъ благодарить!» — «Не можетъ быть, чтобы цѣлую недѣлю серебро мѣряли...» — «Нѣтъ, вѣрно!» Тряхнулъ ханъ мѣрой — двугривенные такъ и задребезжали по полу... — «Да-а-а! сказалъ ханъ, должно быть, что сосѣдъ мой Абдулъ очень богатый человѣкъ. Скажи ему, не возьметъ ли онъ замужъ за себя мою дочь». Лисица, не будь глупа, отвѣчаетъ ему: — «Онъ и самъ мнѣ велѣлъ дочь вашу потребовать себѣ въ бракъ и спрашиваетъ, когда ему быть къ вамъ, чтобъ настоящимъ манеромъ присвататься?» — «Ну, пущай хоть завтра пріѣзжаетъ!» — «Очень прекрасно!» отвѣтила лисица и шмыгнула домой.

Разсказала все мельнику, а мельникъ и говоритъ: — «Въ чемъ же я пойду къ хану? у меня даже и брюкъ-то, съ позволенья сказать, нѣтъ настоящихъ — такъ какъ же я къ ханской-то дочери могу соотвѣтствовать!» — «Ну ужъ это не твоя печаль, ты только исполняй, что я тебѣ присовѣтую...» — «Ну, ладно!» Вотъ она и стала исхитряться; нацепила на него всякихъ лыкъ, стружекъ навѣшала — издали-то они на солнцѣ лоснятся, блестятъ — и говоритъ: «Пойдешь ты навстрѣчу хану, онъ со свитой на томъ берегу рѣки будетъ тебя ждать, — пойдешь къ нему, и иди прямо бродомъ, въ воду, — а на срединѣ рѣки крикни, будто оступился, и нырни въ воду...» Выѣхалъ ханъ навстрѣчу къ Абдулкѣ, пошелъ Абдулка къ нему пѣшкомъ прямо въ бродъ, нырнулъ и выплылъ, въ чемъ мать родила, весь его нарядъ въ рѣчкѣ потонулъ... А лисица выскочила на другой берегъ и говоритъ ханской свитѣ: — «Дайте что нибудь моему Абдулъ-хану одѣть, а то домой намъ некогда за платьемъ ѣхать... Сколько брильянтовъ однихъ потонуло въ рѣчкѣ, такъ это и сосчитать невозможно!» Ну, свита сейчасъ поснимала съ себя разные парчевые халаты — чтобы понравиться будущему ханскому зятю — обрядили его въ лучшемъ видѣ, посадили на лучшаго коня и поѣхали къ хану во дворецъ. Ѣдетъ нашъ мельникъ, разодѣлся бариномъ!..

Долго ли, коротко ли такъ-то онъ у хана путался — ужъ не знаю, не упомню всего — только лисьей хитростью, да вывертами, да изворотами такъ дѣло обернулось, что женился мельникъ на ханской дочери, и надобно ему ее везти домой, въ свое царство. А царство-то у него всего одна мельница разоренная да двѣ курицы некормленныя... Ну, однакожъ, дѣлать нечего — поѣхалъ. Отпустилъ съ нимъ ханъ огромную свиту, ѣдутъ они невѣдомо куда, а лисица передомъ бѣжитъ и сама-то еще хорошенько не знаетъ, какъ тутъ быть, какъ вывернуться. Однакожъ наскочила она на большой табунъ лошадей. — «Чей это табунъ?» — «Да Змѣя-лютаго... Это все Змѣево царство тутъ кругомъ...» — «Змѣя! говоритъ лисица, ахъ онъ несчастный, несчастный! Идетъ на него огромное войско, а онъ и не знаетъ! Вы, пастухи, вотъ что сдѣлайте: будутъ у васъ конные всадники спрашивать: чей скотъ? говорите Абдулъ-хана, а не Змѣя, — а то сейчасъ отымутъ! А я побѣгу къ самому Змѣю... Гдѣ его дворецъ?» Указали ей пастухи, гдѣ дворецъ, побѣжала она туда, по дорогѣ то же самое сказала пастухамъ, которые овецъ пасли Змѣевыхъ, и прибѣжала къ Змѣю: — «Прячься скорѣй! Страшное войско идетъ — разобьетъ оно тебя вдребезги!» Змѣй впопыхахъ выскочилъ изъ дворца, прямо воткнулся головой въ стогъ сѣна, говоритъ лисицѣ: — «Закрой меня, сдѣлай милость, поаккуратнѣй, такъ, чтобъ меня не разыскали они!..» Лисица его зарыла въ сѣно, обложила его со всѣхъ сторонъ хворостомъ и пустила краснаго пѣтуха — такъ Змѣй тамъ и померъ...

А Абдулка ѣдетъ съ войскомъ; ханскіе посланцы спрашиваютъ у пастуховъ: — «Чей скотъ?» — «Абдулъ-хана». — «Чьи лошади?» — «Абдулъ-хановы». — «Экія богатства какія!» Подъѣзжаютъ и ко дворцу Змѣеву, а лисица стоитъ у воротъ, говоритъ: — «Пожалуйте, дорогіе гости! Милости просимъ!» Ну, пріѣхали всѣ во дворецъ, стали пировать, гулять, а потомъ оставили молодыхъ, и сталъ Абдулка-мельникъ ханомъ и богачемъ...

И долго онъ такъ съ молодой женой своей жилъ припѣваючи, жилъ — покудова за него орудовалъ чужой, лисій, умъ, а какъ пересталъ этотъ чужой умъ ему служить, чужая смѣкалка за него смѣкать — и конецъ его счастью! — «Попробую, говоритъ лисица, однова — какъ-то онъ теперь уговоръ нашъ помнитъ!» Взяла да и притворилась, что умерла... А Абдулка увидалъ ее мертвой и говоритъ прислугѣ: — «Выбросьте ее въ канаву!».. — «А, сказала лисица, такъ ты такъ-то за мои благодѣянія!» Встала, ушла, разсказала и хану и пастухамъ, какъ было дѣло, вывела Абдулку на свѣжую воду — и все пошло прахомъ: пришелъ ханъ съ войскомъ, взялъ свою дочь, забралъ всѣ Абдулкины богатства, стада и дворцы, а самого Абдулку выгналъ вонъ и кулакомъ ему вслѣдъ погрозилъ... И гдѣ этотъ Абдулка — неизвѣстно!..

Такъ вотъ, други любезные, бываетъ, что и чужимъ умомъ, чужой снаровкой, хотя бы даже прямо сказать, чужимъ капиталомъ человѣкъ счастливъ бываетъ — только и это счастье не настоящее: нѣтъ чужого ума, нѣтъ чужого капитала — и счастья твоего нѣтъ... Этого я тоже счастьемъ не назову...

— А что же по-твоему настоящее-то? спросилъ нетерпѣливый лакей.

— А вотъ слушай!

IV.

— Жилъ-былъ на свѣтѣ бѣдный мужичонка, лапти плелъ, и былъ у него молодой сынъ, пастухъ: нанимался онъ пасти городское стадо. Дѣло было все тамъ же, въ черкесскихъ земляхъ... Я все это съ Абдулкиныхъ словъ разсказываю. Вотъ, братцы мои, жили-жили они тамъ-то, сынъ съ отцомъ, жили тихо-смирно; только однажды и вскочи этому сыну-то, молодому парнишкѣ, такая загвоздка въ башку: — «Позвольте молъ узнать, отчего это я долженъ всю жизнь въ пастухахъ шляться? На какомъ основаніи я долженъ всю жизнь съ телятами да съ баранами компанію водить? Я тоже человѣкъ... Ни за какія деньги больше не соглашусь!» Надумалъ такъ-то, бросилъ свой пастушій кнутъ, бросилъ стадо, пошелъ домой и все бормочетъ: — «Вотъ былъ дуракъ! Пастухомъ! Почему же я пастухъ, а не другой кто-нибудь? Чѣмъ я кого хуже?» Пришелъ домой и говоритъ отцу: — «Вотъ что, батя; я эту глупость бросилъ — не желаю быть больше пастухомъ... А желаю я, очень просто, жениться на царской дочери. Довольно я пустяками занимался». — Отецъ лапти ковыряетъ, слушаетъ его, понять ничего не можетъ. — «Да ты что это бормочешь-то? На какой царской дочери? Перекрестись! Опомнись!» — «Нечего мнѣ опоминаться: слава Богу, я и такъ опомнился. Не иначе я соглашусь жить на свѣтѣ, чтобъ жениться мнѣ на царской дочери. Иди сейчасъ къ царю — къ хану, стало быть — и проси у него дочь за меня. А ежели не пойдешь, такъ я сейчасъ на себя руки наложу. Вотъ еще я буду пастухомъ! Ни за что на свѣтѣ»... И такъ онъ огорошилъ этимъ разговоромъ отца, такъ онъ его напугалъ, будто руки на себя наложитъ, что испугался старикъ, собрался и пошелъ къ хану...

Пришелъ онъ къ ханскому дворцу — не знаетъ, какъ ему и приступиться. Однакожъ кой-какъ добрался онъ до хана, и не знаетъ, какъ ему дѣло свое разсказать. — «Вздурѣлъ, говоритъ, у меня парнишко... И самъ не знаю, что съ нимъ сдѣлалось. Все былъ пастухомъ, работалъ, жилъ смирно, — да вдругъ и забормоталъ невѣдомо что»... Разсказалъ старикъ хану все, какъ было, и думаетъ, что отрубитъ ему ханъ голову за эти разговоры... Но ханъ-то былъ человѣкъ добрый. Выслушалъ онъ все это и говоритъ: — «Скажи ты, другъ любезный, сыну, что я бы ему отдалъ дочь, даромъ что онъ пастухъ, да первое дѣло, что дочери у меня нѣту, а второе дѣло, что я бы пожалуй и царство ему послѣ себя отдалъ — только мнѣ нужно, чтобы человѣкъ умомъ былъ силенъ, всякую науку бы зналъ, все бы могъ своимъ умомъ сдѣлать, своимъ умомъ сообразить! Кого, говоритъ, я ни выбиралъ себѣ въ наслѣдники — все мнѣ народъ не нравится: и храбрые есть, и на лошади гарцовать мастера, и копьемъ орудовать молодцы есть, а такого человѣка умственнаго, чтобы въ немъ самомъ на все сила была — нѣту! Вотъ если бы твой парнишка, хоть и пастухъ, а во всякихъ искусствахъ и наукахъ былъ бы дошлый — ну, тогда я бы, пожалуй, ему и престолъ свой отдалъ. Поди-ко скажи ему!»

Пошелъ старикъ и говоритъ сыну: — «Такъ и такъ. Дочери, говоритъ, нѣту у него... А ежели бы ты въ разныхъ искусствахъ и наукахъ мастеръ былъ, такъ сулился ханъ и царство свое уступить». Подумалъ парнишка, говоритъ: — «Что жъ! Пущай хоть царство отдаетъ. Это я согласенъ — царствовать. А только что ни въ какомъ случаѣ не соглашусь въ пастухи опять идти...» — «Да какъ же ты, глупый ты человѣкъ, собираешься царствовать, когда надобно сколько всякаго знать, искусства, наукъ всякихъ. Что же ты знаешь-то?» — «Чего мнѣ знать? Само-собой я ровно ничего не знаю... А ежели надо много знать чтобъ царствовать — такъ все узнаю, не безпокойся. Иначе какъ на ханской должности, ни на чемъ не помирюсь!»

Живымъ манеромъ одѣлся парнишка въ путь дорогу, прихватилъ отца, и пошли они искать — гдѣ есть искусные умные люди, на всякую хитрую выдумку мастера... Шли-шли, усталъ старикъ, сѣлъ на холмикъ и горько вздохнулъ — все ему представляется, что рехнулся его мальчонка и, Богъ знаетъ, что такое творитъ... Вздохнулъ онъ — глядь, а рядомъ съ нимъ старичокъ какой-то, выскочилъ онъ тутъ гдѣ-то изъ-подъ холмика, — стоитъ и спрашиваетъ: — «Что такое? О чемъ горюешь? Чего охаешь?» Разсказалъ ему старикъ про парнишку и его затѣи. Посмотрѣлъ старичокъ на парнишку и говоритъ: — «Ничего! Не тужи! Я здѣшній подземный царь, я все знаю; первый я мудрецъ и всякую премудрость и тайность произошелъ... Отдай мнѣ твоего сына, я его обучу». Спросилъ старикъ парнишку. Парнишка говоритъ: — «Что жъ? Я хоть сейчасъ готовъ учиться. Потому мнѣ для ханскаго званія никакъ невозможно безъ науки быть»...

Ну, потолковали, и взялъ подземный царь парнишку въ науку. Привелъ его во дворецъ, а дочь этого подземнаго царя — красота неописанная! — говоритъ парнишкѣ: — «Ты вотъ что, милый мой, дѣлай: никогда ты не говори моему отцу, что «понялъ» или «понимаю»... а пуще огня бойся, чтобы онъ видѣлъ, что ты больше его знаешь; съѣстъ онъ тебя поѣдомъ, завистливъ онъ къ тѣмъ, кто больше его смыслитъ. А говори ему: «Ничего не смыслю, ничего не понимаю!..» Полюбилъ парнишка царскую дочь за эти умныя слова и сталъ учиться. Все онъ произошелъ лучше самого ученаго хана, исхитрился, изловчился во всѣхъ наукахъ-искусствахъ, а самъ все твердилъ: — «Ничего понять не могу! Ничего не смыслю! Ничего не понимаю!»... И не годъ, и не два такъ онъ прожилъ у стараго ученаго хана, и разсердился на него этотъ ханъ: — «Глупъ ты, говоритъ, безконечно! Сколько я ни старался, нѣтъ отъ тебя толку. Ступай вонъ!» И выгналъ его на землю, а парнишкѣ того и надо.

Выскочилъ онъ на землю, первымъ дѣломъ къ отцу. А старикъ-отецъ сидитъ, лапти плететъ. — «Ну, говоритъ сынъ отцу, чего тебѣ надо?» — «Да мнѣ бы лошадь надо... старъ я»... — «Изволь!» Обернулся воронымъ конемъ. — «Веди меня на базаръ и продавай за 200 рублей». Повелъ старикъ, продалъ за 200 рублей, пришелъ домой, а парнишка ужъ дома сидитъ... И опять онъ обернулся бѣлымъ конемъ и говоритъ отцу: — «Веди и продавай за 500 рублей, только съ уздечкой не продавай, а коли продашь — сними...» Повелъ его отецъ на базаръ, а тутъ на базарѣ-то оказался и старый подземный царь. Понялъ онъ, что парнишка перехитрилъ его, почуялъ, что парнишка больше его знаетъ, и разсердился. Сталъ покупать бѣлаго коня за 500 рублей и уздечку просилъ продать. Сначала старикъ не соглашался, а потомъ какъ сталъ покупщикъ цѣну надбавлять — шестьсотъ, семьсотъ, восемьсотъ — сдался старикъ и продалъ коня съ уздечкой, и заплакалъ конь...

Схватилъ его сердитый старый ученый ханъ, повелъ въ свое царство, привелъ во дворецъ и сейчасъ его рѣзать хотѣлъ. — «Дай-ка мнѣ, говоритъ онъ дочери, ножъ: мнѣ надо коня этого зарѣзать». А дочь поняла, что это за конь такой, отвѣчаетъ отцу: — «Отъ ножа осталась одна только ручка, а гдѣ лезвее — не знаю!» — «Давай копье!» — «У копья клинокъ отскочилъ»... — «Ну такъ я самъ пойду, отыщу...» И пошелъ старый ученый ханъ во дворецъ копье искать, а дочь выскочила изъ дворца, сняла уздечку съ бѣлаго коня, обратился онъ въ голубя, и улетѣлъ...

Какъ увидалъ это старый ученый, разгнѣвался на молодого ученика и погнался за нимъ. Молодой летитъ голубемъ, а старый обернулся кречетомъ. Голубь влетѣлъ въ ханскій дворецъ и сѣлъ на окно — и кречетъ тутъ же рядомъ усѣлся. Царь стравилъ кречета на голубя, и только бы кречету броситься — голубь въ яблоко обратился, а кречетъ обратился въ старика... Протянулъ царь яблоко къ старику, и только бы старику съѣсть его — разсыпалось оно мелкимъ просомъ. Не сплоховалъ и старый ученый — превратился онъ въ насѣдку съ цыплятами, и сталъ онъ клевать мелкое просо... Не сплоховалъ и молодой ученый: осталось одно зернушко, и съѣшь его насѣдка съ цыплятами — погибнуть бы молодому; но онъ изъ посдѣдняго зернушка превратился въ кота и бросился на насѣдку — только перья изъ нея полетѣли! Обернулся старый ученый человѣкомъ, говоритъ: — «Да! ты умнѣй меня!» А молодой тоже обернулся человѣкомъ и говоритъ хану: — «Ну какъ по-вашему: знаю я что-нибудь и могу понятіе имѣть?» — «Да! сказалъ ханъ. Много, много знаешь! Это я вижу». — «Ну, такъ ужъ сдѣлайте милость, потрудитесь и престолъ мнѣ вашъ отдать — какъ по уговору было!» — «Изволь, изволь». Слѣзъ старый ханъ съ своего престола, а парнишка сѣлъ на него, взялъ за себя въ жены дочь стараго ученаго хана, умную дѣвицу, и стали они царствовать, и стали ихъ подданные любить, потому что они знали, что дѣлали, и ни въ чемъ ничего чужого у нихъ не было, а было у нихъ все свое и вѣковѣчное — стало-быть, наука! Вотъ это я и называю счастьемъ...

— Ты вотъ счастливъ былъ, пока купецъ былъ богатъ; онъ былъ счастливъ, пока баринъ баловалъ; а я, — говорилъ старикъ-солдатъ, — знаю вотъ по портновской части, умѣю орудовать иглой и ниткой, и пока у меня въ рукахъ игла да нитка, да пока на свѣтѣ живетъ «прорѣха», такъ я ничего не боюсь... То счастье неизмѣнное, которое въ тебѣ самомъ лежитъ, а не со стороны бѣжитъ.

КОНЕЦЪ.

Загрузить текстъ произведенія въ форматѣ pdf: Загрузить pdf