МАКСИМИЛІАНЪ ВОЛОШИНЪ

 ЛИКИ ТВОРЧЕСТВА

 КНИГА ПЕРВАЯ

 

ИЗДАНІЕ

«АПОЛЛОНА»

  

С-ПЕТЕРБУРГЪ

Типографiя Акц Общ. Тип. Дѣла въ СПб. 7 рота 26

1914

 

 

ДЕМОНЫ РАЗРУШЕНІЯ И ЗАКОНА

 

Морисъ Мэтерлинкъ: Eloge de la Boxe.

Eloge de l’ Ерéе.

Les dieux de la guerre.

 

Поль де Сенъ Викторъ: Le Musée d’ Artillerie.

 

 

I. МЕЧЪ

 

Въ одной изъ своихъ статей Морисъ Мэтерлинкъ возглашаетъ хвалу кулаку, находя, что по сравненію съ тѣми силами истребленія, которыя кинуты теперь человѣкомъ въ міръ, онъ является орудіемъ мягкимъ и человѣчнымъ.

Образы нашего языка далеко отстали отъ быстраго стремленія эволюціи разрушенія, и для насъ кулакъ является еще до сихъ поръ обычнымъ символомъ грубой силы, грубаго насилія.

Доказательства Мэтерлинка естественны и неоспоримы. Съ ними нельзя не согласиться:

Человѣкъ — наиболѣе незащищенное изъ всѣхъ животныхъ. Его нельзя даже сравнить ни съ однимъ изъ насѣкомыхъ, такъ чудовищно вооруженныхъ и забронированныхъ.

Посмотрите на муравья, который можетъ быть придавленъ тяжестью, въ двадцать тысячъ разъ превосходящей тяжесть его собственнаго тѣла, и нисколько не пострадаетъ отъ этого. Твердость доспѣховъ, защищающихъ устрицу, почти безгранична.

Сравнительно съ ними — мы и большинство млекопитающихъ — мы находимся еще въ какомъ то желатинообразномъ состояніи, близкомъ къ состоянію первичной протоплазмы.

Только нашъ скелетъ, являющійся какъ бы бѣглымъ эскизомъ нашей окончательной формы, представляетъ изъ себя нѣчто болѣе солидное.

Но и онъ кажется лишь неумѣлымъ рисункомъ пятилѣтняго ребенка.

Рассмотрите нашъ спинной хребетъ, основу всей системы, — позвонки его плохо связаны другъ съ другомъ и держатся лишь какимъ то чудомъ.

Наша грудная клѣтка представляетъ цѣлый рядъ отверстій, къ которымъ страшно прикоснуться концами пальцевъ.

И противъ этой слабо и плохо собранной машины, которая кажется неудачнымъ опытомъ природы, противъ этого бѣднаго организма, съ трудомъ поддерживающаго свою собственную жизнь, мы изобрели такія орудія разрушенія, которыя могли бы мгновенно уничтожить насъ даже въ томъ случаѣ, если бы мы обладали фантастической броней, избыточной силой и невѣроятной жизнеспособностью самыхъ защищенныхъ изъ насѣкомыхъ.

Въ этомъ есть нѣкое безуміе, свойственное исключительно человѣческому роду, — безуміе, которое не уменьшается, но растетъ съ каждымъ днемъ.

Чтобы не выходить изъ предѣловъ естественной логики, эти необыкновенныя орудія истребленiя мы бы должны были употреблять лишь противъ нашихъ враговъ — не людей; сами же между собой употреблять лишь тѣ средства нападенія и зашиты, что предоставлены намъ нашимъ собственнымъ тѣломъ.

Кулакъ для человѣка — то же, что для быка рогъ и челюсть для льва. Имъ должны были бы ограничиваться наши потребности самозащиты, справедливости и отмщенія. Подъ страхомъ непоправимаго преступленія основныхъ законовъ рода, самое мудрое изъ племенъ должно было бы запретить иные способы междоусобной борьбы.

Изученіе бокса даетъ намъ прекрасные уроки смиренія, наглядно показывая, что во всемъ, что касается ловкости, выносливости и силы, мы находимся въ послѣднихъ рядахъ нашихъ млекопитающихъ собратьевъ.

Въ этой іерархіи мы по всей справедливости занимаемъ скромное мѣсто рядомъ съ лягушкой и овцой.

Въ то время, какъ ударъ копытомъ или ударъ рогомъ уже совершенны, и механически, и анатомически, и болѣe усовершенствованы быть не могутъ, мы имѣемъ возможность безконечно усовершенствовать наше природное оружіе, такъ какъ мы совершенно не имѣемъ понятія о системахъ пользованія кулакомъ.

Прежде, чѣмъ учитель не объяснилъ намъ методически его употребленія, мы никогда не сможемъ сосредоточить въ немъ всю силу нашего плеча, относительно громадную.

Въ трехъ ударахъ, математически исчерпывающихъ всѣ тысячи возможностей, сосредоточена вся наука бокса. Если одинъ изъ нихъ достигъ цѣли, борьба кончена. Противникъ лишенъ дальнѣйшей возможности защищаться; на срокъ, вполнѣ достаточный для окончанія спора.

Когда же побѣжденный приходитъ въ себя, то организмъ его быстро возстанавливаетъ свои силы, такъ какъ сопротивленіе органовъ и костей его естественно пропорціонально силѣ кулака, поразившаго его.

Это кажется парадоксальнымъ, заключаетъ Мэтерлинкъ, но легко установить, что искусство бокса въ тѣхъ странахъ, гдѣ оно примѣняется широко и всѣми, является надежнымъ залогомъ мира и взаимнаго уваженія.

Кулакъ дѣйствительно устанавливаетъ равенство атлетовъ, которое и было залогомъ процвѣтанія античныхъ республикъ.

И въ этомъ смыслѣ кулачное право является воистину гуманнымъ, человѣчнымъ закономъ, особенно по сравненію съ правомъ пушечнымъ, правомъ динамитнымъ или правомъ лиддитнымъ.

Путь, пройденный человѣчествомъ отъ кулака до динамитной бомбы, длиненъ и разнообразенъ, и каждый шагъ его ознаменованъ глубокими чертами въ области права и морали.

Каждое новое орудіе разрушенія, поднятое въ зажатой рукѣ человѣка, какъ магическій жезлъ преображаетъ эту область и съ каждымъ новымъ движеніемъ снова и снова опредѣляетъ взаимоотношеніе этихъ двухъ извѣчно несогласныхъ между собой стихій порядка.

Право, какъ божественный писецъ Судьбы, честно отмѣчаетъ всякое торжество силы, а мораль, какъ вѣрное зеркало человѣческихъ противорѣчiй, то уступаетъ искушенію власти, то строгими приказами стремится восстановить нарушенное равновѣсіе.

И ликъ, и духъ человѣка мѣнялись въ зависимости отъ средствъ нападенія и защиты.

Между заостреннымъ кускомъ дерева и кремневыми топорами, впервые зажатыми въ человѣческомъ кулакѣ, и бронзовыми доспѣхами грековъ, въ скульптурѣ которыхъ запечатлѣлись пластическія линіи безсмертныхъ торсовъ, прошли цѣлыя вѣчности различныхъ культуръ.

Исторію человѣческаго права надо изучать не въ сводахъ законовъ, а въ музеяхъ стараго оружія. Тамъ оно запечатлѣно въ формѣ клинковъ и живо въ девизахъ, выгравированныхъ на нихъ.

Несмотря на всю неоспоримость доказательствъ Мэтерлинка о человѣчности кулака, глубокая историческая правда заложена въ томъ, что кулакъ сталь символомъ насилія, а мечъ — символомъ справедливости.

Символъ — не что иное, какъ сѣмя, въ которомъ замкнуть цѣлый циклъ исторіи человѣчества, цѣлая эпоха, уже отошедшая, цѣлый строй идей, уже пережитыхъ, цѣлая система познанія, уже перешедшая въ безсознательное. Эти сѣмена умершихъ культуръ, развѣянныя по міру въ видѣ знаковъ и символовъ, таять въ себѣ законченные отпечатки огромныхъ эпохъ. Отсюда та власть, которую символы имѣютъ надъ человѣческимъ духомъ. Истинное знаніе заключается въ умѣніи читать символы.

Символъ кулака остался въ нашемъ языкѣ знакомъ тѣхъ тысячелѣтій человѣческой исторіи, когда сила неодолимо царила надъ человѣческимъ умомъ. Но если отъ кулака до меча прошли цѣлыя вѣчности, то и отъ культуры меча, которая исторически окончилась для насъ такъ недавно, мы отдѣлены междузвѣздными пространствами.

Средневѣковье было священнымъ царствомъ меча, являвшаго прообразъ креста.

Мечъ былъ живымъ существомъ. Мечъ обладалъ магическими свойствами. Въ описи оружія Людовика VIII противъ меча, носящаго имя Лансело-дю-Лакъ, стоить сноска: «Про него утверждаютъ, что онъ фея».

Среди средневѣковыхъ мечей было много такихъ, которые были воплотившимися феями.

Мечъ воспринималъ таинство Св. Крещенія и нарекался христіанскимъ именемъ. Мечъ Карла Великаго носилъ имя «Joyeuse», Роландовъ мечъ назывался Дюрандалемъ, мечъ Рэно — «Фламбо», мечъ Оливье — «Отклэръ». Его рукоять была священнымъ ковчегомъ, въ которомъ хранились частицы мощей. Передъ началомъ битвы воинъ цѣловалъ рукоять своего меча. Отсюда, до сихъ поръ сохранившiйся, жестъ военнаго салюта шпагой или саблей.

Рыцарскіе мечи возлагались на алтарь и принимали участіе въ богослуженіи. Въ исторіи мечей все окружено чудомъ. Рыцарь — только служитель меча, который совершаетъ въ мірѣ нѣкую высшую, справедливую волю.

На клинкѣ меча высѣчены слова молитвы, которую онъ возглашаетъ каждымъ ударомъ. Слова, окрылявшія высшимъ значеніемъ справедливую сталь.

«Іn te, Domine, speravi!» [1] восклицаетъ одинъ мечъ XVI вѣка.

«Ne movear in terra ad dextram Iehovah!» [2] возглашаетъ другой.

«Ne me tire pas sans raison; ne me remets pas sans honneur» [3], заповѣдуетъ одинъ кастильскій клинокъ своему владѣльцу.

«Аvе, Maria, gratia рlеnа» [4], говорить Тизона, мечъ Сида.

Но самый краткій и значительный изъ девизовъ былъ на мечѣ «Коллада», тоже принадлежавшемъ Сиду Кампеадору: на одной сторонѣ его было написано «Si! Si!» — а на другой «No! No!»: Да! Да! — Нѣтъ! Нѣтъ!

Это девизъ всей эпохи, всей культуры: Да! Да! — Нѣтъ! Нѣтъ! Хочется прибавить, что этотъ мечъ былъ прообразомъ человѣческаго сознанія, которое все познаваемое разсѣкаетъ на два конечныхъ противорѣчія, на двѣ несовмѣстимыя истины, на двѣ антиноміи.

Этотъ мечъ — символъ земной справедливости съ ея конечнымъ утвержденіемъ и конечнымъ отрицаніемъ.

Ибсеновскій Брандъ, требующій «или все или ничего», является только слабымъ человѣческимъ отраженіемъ этого нечеловѣческаго Да! Да! — Нѣтъ! Нѣтъ!

Метафизическая истина, записанная на лезвіи меча, запечатлѣнная на этихъ скрижаляхъ, несетъ въ себѣ утвержденіе, окрыленное сверхчеловѣческой энергіей.

Чемъ стали бы слова Ницше для нашего времени, если бы они были написаны на клинкахъ мечей!

Каждое движеніе меча было символомъ и священнодѣйствіемъ. Онъ былъ оружіемъ избранныхъ и посвященныхъ. Только равному съ равнымъ дозволялось скрещать оружіе. Мечъ могъ выступать лишь противъ меча. Эта великая культура крестообразныхъ мечей погибла вслѣдствіе аристократизма и исключительности своего оружія, которое почти перестало быть земнымъ, превратившись въ отвлеченный символъ.

Одна фламандская хроника разсказываетъ, какъ во время крестьянскихъ войнъ группа рыцарей встрѣтилась съ толпой крестьянъ, вооруженныхъ вилами и косами. И всѣ они предпочли умереть безъ сопротивленія, чѣмъ обнажить свои мечи противъ этого крестьянскаго желѣза.

Такъ перевелись витязи Святого Средневѣковья.

Порохъ явилъ свой дымный и зловѣщій ликъ.

Несовершенные, неуклюжія и огромныя орудія, похожія на страшныхъ допотопныхъ чудовищъ, еще плохо прислособленныхъ къ жизни, разметали тяжелые доспѣхи, въ которые было заковано средневѣковое рыцарство, и сделали безполезнымъ благородный мечъ.

Но мечъ не погибъ сразу. Рухнула вся цѣльная и законченная культура меча, но отголоски ея, измѣненные и искаженные, дошли почти до нашихъ дней.

XVI вѣкъ, когда совершился уже роковой кризисъ, былъ вѣкомъ, когда мечъ достигаетъ своего высшаго техническаго совершенства. Отъ этого вѣка остались самые прекрасные образцы оружія: сталь клинка, скульптурныя украшенія эфеса, равновѣсіе между клинкомъ и рукояткой, — все въ этомъ вѣкѣ достигаетъ высшаго совершенства. Но идея меча уже сломлена, и начинается быстрое паденіе.

Духъ меча, его энергія, Судъ Божій, предоставленный ему, сохраняются въ шпагѣ и въ церемоніалѣ дуэли.

Его плоть, стихійная, слѣпая справедливость его удара, грубая сила удара, подчиненная невѣдомому приказу, до конца XVIII вѣка сохраняются въ мечѣ палача.

Священный девизъ безусловнаго утвержденія и безусловнаго отрицанія распался: шпага, утверждая личность, говоритъ — Да! Да!

Мечъ палача подымается лишь для того, чтобы сказать — Нѣтъ! Нѣтъ!

Золотая гармонія разбита, равновѣсіе силъ нарушено безвозвратно.

Ирраціональности шпаги и меча палача находятъ свое примиреніе лишь тамъ, въ далекомъ историческомъ прошломъ.

Шпага служитъ для совершенія актовъ внѣзаконной справедливости, являющейся пережиткомъ древней гражданственности. Дуэль это больше не судъ Божій, — она, какъ остроумно опредѣляетъ ее Мэтерлинкъ, она «судъ надъ нами нашего будущаго, судъ нашей удачи, судъ нашей судьбы, составленной изъ всего, что есть въ насъ неопредѣлимого и безсознательнаго. Во имя всѣхъ нашихъ злыхъ и добрыхъ возможностей, мы нудимъ ее высказаться, правы мы или не правы съ точки зрѣнія невѣдомой намъ цѣли... Самое удивительное то, что рѣшенія шпаги отнюдь не механичны и не могутъ быть предвосхищены никакимъ математическимъ расчетомъ. Наше счастье, наше искусство и случай чудеснымъ образомъ смѣшаны въ этой почти мистической игрѣ, посредствомъ которой человѣку нравится испытывать и изслѣдовать грани своего существованія».

Такъ Судъ Божій въ шпагѣ становится почти азартной игрой, почти рулеткой, ставкой которой является жизнь. Пламенѣющая вѣра вырождается въ игру самолюбія и легкомыслія.

Власть священнаго средневѣковаго меча и его духъ строже сохранялся въ мечѣ палача. Мечъ палача лишенъ сана судьи, который удержался за шпагой, но онъ — безупречный и строгій исполнитель вышняго приговора.

Въ шпагѣ вольность и нарушеніе традицій; въ мечѣ палача упорный, честный консерватизмъ.

Ореолъ легендъ, тайнъ и магическихъ обрядовъ окружаетъ его.

Въ Германіи, когда мечъ отрубилъ 99 головъ, собирались палачи со всей страны и торжественно, со сложными религіозными обрядами, въ полнолуніе, въ полночь, въ пустынномъ мѣстѣ хоронили усталый мечъ.

Какъ средневѣковый рыцарь — палачъ былъ не владыкой, а служителемъ меча.

Къ мечу палача приходили за совѣтами, какъ къ оракулу. Мечъ самъ начиналъ шевелиться, если къ нему приближался тотъ, кому было суждено кончить жизнь на плахѣ.

Самъ палачъ пользовался авторитетомъ, который былъ основанъ не только на ужасѣ, но и на вѣрѣ народной въ то, что ему, познавшему смерть, вѣдомы и тайны жизни. Какъ съ болѣзнями души обращались къ священнику, такъ съ болѣзнями тѣла — къ палачу. Въ старомъ европейскомъ городѣ палачъ былъ врачомъ и цѣлителемъ.

Но начался упадокъ въ средѣ самихъ палачей. Пошатнулась и замутилась вѣра въ непогрѣшимость меча, въ святость удара, отсѣкающаго голову. Дрогнула твердая рука стараго европейскаго палача. Палачи стали терять хладнокровіе, когда имъ приходилось отсѣкать коронованныя головы. Чѣмъ больше мужества выказывали осужденные, тѣмъ большимъ случайностямъ они подвергались.

Марія Стюартъ думала, что ее обезглавятъ, какъ во Франціи, мечомъ, и она будетъ стоять прямо, во весь ростъ. Ее заставили встать на колѣни и положить голову на плаху. Палачъ, сильно взволнованный, нанесъ ударъ невѣрной рукой; топоръ, вмѣсто того, чтобы ударить по шеѣ, упалъ на затылокъ и причинилъ лишь рану. Она не сдѣлала ни одного движенія, и у нея не вырвалось ни одного звука. Только вторымъ ударомъ палачъ отрубилъ ей голову.

Понадобилось семь ударовъ, чтобы снести голову кавалера де-Ту, приговореннаго къ смерти за то, что онъ не предалъ Сенъ-Марса.

Осужденные знали, что первый ударъ можетъ быть невѣренъ.

Монмутъ, незаконный сынъ Карла II, обращаясь къ палачу, сказалъ: «Вотъ тебѣ шесть гиней, и постарайся не рубить меня, какъ котлету, какъ это ты сдѣлалъ съ лордомъ Русселемъ».

Первый ударъ нанесъ ему только легкую рану; Монмутъ поднялъ голову и съ упрекомъ посмотрѣлъ на палача. Четыре удара понадобилось, чтобы покончить съ нимъ.

Эта неувѣренность руки палача указываетъ ясно на то, что твердая средневѣковая вѣра въ справедливость умирала уже въ душѣ послѣдняго представителя великой культуры меча.

Передъ самымъ началомъ великой революціи корпорація палачей находится въ состоянiя полнаго моральнаго упадка, что можно видѣть изъ любопытнаго мемуара парижскаго палача Сансона, представленнаго въ 1791 году Національному собранію.

«Для того, чтобы казнь мечомъ — говорить онъ — произошла согласно требованію закона, необходимо, чтобы исполнитель казни былъ ловокъ и опытенъ, а приговоренный вполнѣ владѣлъ собою, не говоря уже о сознательныхъ препятствіяхъ съ его стороны. Иначе нѣтъ никакой возможности привести къ благополучному окончанію казнь посредствомъ меча».

Эти слова говорятъ о томъ, что старая казнь требовала и отъ палача и отъ осужденнаго одинаковой вѣры въ божественную справедливость таинства искупленія смертью.

Сансонъ продолжаетъ: «Долгимъ наблюденіемъ доказано, что если нѣсколько осужденныхъ должны быть обезглавлены одновременно, то зрѣлище пролитой крови преисполняетъ ужасомъ и смятеніемъ даже самыхъ рѣшительныхъ. Подобная слабость представляетъ почти непобѣдимое препятствіе для казни. Осужденные больше не могутъ стоять на ногахъ, и казнь переходить въ борьбу и бойню».

Далѣе онъ говорить о мечахъ: «Послѣ каждой казни лезвее меча не находится больше въ надлежащемъ состоянiи для совершенія слѣдующей. Мечъ надо снова направлять и оттачивать; и если казнь должна быть совершена надъ нѣсколькими, то надо имѣть достаточное количество заготовленныхъ мечей. Это создаетъ большіе трудности и расходы. Часто случалось, что мечи ломались при подобныхъ казняхъ. Палачъ города Парижа владѣетъ лишь двумя мечами, дарованными ему бывшимъ парламентомъ города. Стóятъ они шестьсотъ ливровъ штука».

При новыхъ потребностяхъ и новыхъ соціальныхъ условіяхъ казнь не могла продолжаться въ такомъ видѣ.

Согласно идеямъ, свойственнымъ суровой демократической филантропіи того времени, въ Національномъ собраніи въ томъ же году былъ проведенъ законъ, устанавливающій равенство передъ смертью всѣхъ преступниковъ, независимо отъ преступленія, которое они совершили.

Вмѣстѣ съ гильотиной въ область смерти было введено машинное производство. И, какъ свойственно машинѣ, она сделала эту отрасль производства дешевой и общедоступной. Людямъ революціи гильотина казалась мягкимъ и человѣколюбивымъ орудіемъ, хирургическимъ инструментомъ, устранявшимъ людей изъ жизни посредствомъ безбольной операціи.

Въ то время, какъ введеніе другихъ машинъ, изобрѣтенныхъ тоже съ мыслью о благѣ человѣчества, было встрѣчаемо народнымъ негодованіемъ, въ то время, какъ парижскіе ткачи пытались утопить Жаккарда — изобрѣтателя ткацкой машины — въ Сенѣ, парижская чернь въ честь «Святой Гильотины» пѣла страшныя литіи, какъ бы перенося на нее древнее священство меча:

 

Святая гильотина, защитница патріотовъ, помолись за насъ!

Святая гильотина, ужасъ аристократовъ, защити насъ!

Добрая машина, помилуй насъ !

Добрая машина, помилуй насъ!

Святая гильотина, защити насъ отъ недруговъ нашихъ!

 

Такъ фактически окончилась великая культура средневѣковья, оставившая нашему сознанію лишь отвлеченный символъ справедливости — мечъ.

Появленіе пороха вызвало страшный моральный кризисъ, перевернувшій всѣ понятія гражданственности и всѣ устои старой божественной справедливости.

Нравственное чувство рыцарства было глубоко возмущено слѣпымъ демократизмомъ пороха.

Mapшалъ Вителли приказывалъ выкалывать глаза и отсѣкать кисти рукъ аркебузьерамъ, взятымъ имъ въ плѣнъ, какъ вѣроломнымъ трусамъ, пользовавшимся недозволеннымъ оружіемъ.

Монлюкъ, лишившійся праваго глаза отъ огнестрѣльной раны, пишетъ въ своихъ «Комментаріяхъ»:

«Надо отмѣтить, что войско, которымъ я командовалъ, было вооружено лишь арбалетами, потому что въ тѣ времена не было еще аркебузьеровъ среди нашего народа. Почему не угодно было Господу, чтобы это гнусное орудіе никогда не было изобрѣтено; тогда не носилъ бы я на своемъ тѣлѣ его слѣды, которые до сихъ поръ не даютъ мнѣ покоя, и не погибло бы столько смѣлыхъ и достойныхъ витязей отъ руки трусовъ и предателей, которые, не смѣя честно глядѣть въ лицо противника, издали поражаютъ его своими пулями».

Чудовищныя и плохо приспособленныя къ дѣйствію пушки и бомбарды, часто болѣе опасныя для управляющихъ ими, чѣмъ для враговъ, внушали апокалипсическiй ужасъ къ себѣ.

Аріостъ посвятилъ новому оружію одну изъ пѣсенъ Орланда, въ которой онъ восклицаетъ:

«О, проклятая и отвратительная машина, которая была выкована на днѣ Тартара рукой Вельзевула, чтобы стать гибелью міра! Она пробиваетъ желѣзо, обращаетъ его въ пыль, дробитъ и дырявитъ. Несчастные! Отсылайте на кузню ваши доспѣхи, ваши мечи и берите на плечо ружья и аркебузы! Святотатственное и отвратительное : изобрѣтеніе!

«Какъ могло найти ты доступъ къ человѣческому сердцу? Тобою сокрушена военная слава, тобою опозорено ремесло воина; благодаря тебѣ, сила и храбрость стали безполезными; благодаря тебѣ трусъ становится равенъ храбрѣйшему.

«Изобрѣтатель этихъ гнусныхъ орудій превзошелъ въ мерзости своей все, что міръ когда либо изобрѣлъ наиболѣе жестокаго, наиболѣе злого. Я убѣжденъ, что Богъ, дабы сдѣлать вѣчнымъ искупленіе столь великаго преступленія, низвергнетъ эту проклятую душу въ глубочайшую :изъ безднъ адовыхъ, туда, гдѣ томится душа предателя Іуды».

Подобныя же слова влагаетъ Сервантесъ въ уста Донъ Кихота:

«О, сколь благословенны тѣ счастливые вѣка, которые не видали ужасающей ярости артиллерійскихъ снарядовъ. Ихъ помощью рука труса можетъ сразить храбрѣйшаго изъ рыцарей. Размышляя объ этомъ, я сожалѣю въ глубинѣ души, что обрекъ себя дѣятельности странствующаго рыцаря въ эпоху столь печальную, какъ наша...»

Памятникомъ ужаса, которымъ была охвачена Европа предъ ликомъ пороха, является апокалипсическая гравюра Альбрехта Дюрера «Пушка», изображающая легендарное чудовище — Пушку Магомета II, отлитую по его приказу при осадѣ Константинополя и превосходившую своими размѣрами всѣ орудія, извѣстныя до того времени.

На дюреровской гравюрѣ она изображена въ видѣ огромной низвергнутой башни, разверзшей свое мѣдное жерло надъ равнинами Европы — надъ мирными полями и зубчатыми коронами старыхъ городовъ.

  

II. ПОРОХЪ

 

Согласно указаніямъ тайной доктрины, великое племя гигантовъ было поглощено матерью ихъ землей — Геей. Земля приняла ихъ въ свое лоно и растворила ихъ въ себѣ.

Человѣчество, слѣдовавшее за ними и обитавшее на материкѣ, который занималъ мѣсто Великаго океана, материкѣ, называемомъ Лемуріей, было поглощено огнемъ.

Атлантида — человѣчество, предшествовавшее нашему, память о которомъ сохранилась у Платона, погибла отъ воды, и прежнее сказаніе о всемірномъ потопѣ осталось памятникомъ этой катастрофы.

Смутное указаніе, являющееся логическимъ продолженіемъ этой аналогіи, говорить о томъ, что наше европейское человѣчество погибнетъ отъ четвертой стихіи — будетъ поглощено воздухомъ точно такъ же, какъ гиганты — Гипербореи были поглощены землей, Лемуры — огнемъ, Атланты — водой.

Послѣдніе годы европейской исторіи раскрыли намъ нѣчто, что даетъ глубокій и неожиданный смыслъ этому фантастическому пророчеству.

Первые годы XX столѣтія будутъ отмѣчены во всемірной исторіи тѣмъ, что человѣкъ на этой грани позналъ новую смерть, новый паѳосъ самоуничтоженія — гибель отъ взрывчатыхъ веществъ.

Для нашего тѣла стало возможнымъ быть развѣяннымъ въ воздухѣ въ одно мгновеніе ока тончайшею и невидимою пылью.

Я помню совершенно точно тотъ моментъ, когда значеніе этой новой смерти было постигнуто.

Это было при первыхъ извѣстіяхъ о битвахъ подъ Портъ-Артуромъ. Въ телеграммахъ была подробность о смерти офицера, который взрывомъ былъ безслѣдно развѣянъ въ воздухѣ, и отъ него осталась лишь правая рука, продолжавшая держать рулевое колесо.

Воображеніе было потрясено; даже больше — было потрясено не воображеніе, а сознаніе тѣла, сознаніе формы.

Умъ тщетно старался представить себѣ ощущеніе такой смерти.

Вѣдь мы можемъ ясно представить себѣ и тягуче-сладкія грезы утопающаго, и тотъ неодолимый и упоительный сонъ, который охватываетъ при замерзаніи, и ощущенія повѣшеннаго, у котораго агонія тѣла неизбѣжно и діаболически соединяется съ возбужденіемъ нервныхъ центровъ пола, и безбольное, неотвратимое проникновенiе стального острія въ сокровенную глубину плоти, даже пьянящую боль утонченныхъ средневѣковыхъ пытокъ, даже молніеносныя вспышки сознанія въ мозгу гильотинированныхъ, въ мозгу тѣхъ отрубленныхъ головъ, которыя кусали другъ друга въ кровавыхъ корзинахъ Террора.

Но какъ представить себѣ полное и мгновенное уничтоженіе своего тѣла, своей формы, полное и мгновенное и притомъ механическое разъединеніе всѣхъ мельчайшихъ частицъ нашей плоти; кости, нервы, мускулы, кровяные шарики, мозгъ въ одно мгновеніе невидимою пылью развѣянные въ воздухѣ?

Не только изнутри, — свое собственное ощущеніе невозможно себѣ представить, — нельзя представить даже со стороны; очевидецъ не вѣритъ своимъ глазамъ.

Раньше смерть поражала прежде всего, какъ зрѣлище, и была любима, какъ зрѣлище. Она была видимой, осязаемой, пластической.

Глазъ бывалъ потрясенъ страшными ранами меча, разсѣченными черепами, отрубленными руками и ногами.

Порохъ потрясалъ ударомъ грома; выстрѣлъ сопровождался клубами дыма.

Теперь залпы орудій становятся бездымными и беззвучными. Раны отъ пуль становятся незамѣтными и безбольными, благодаря силѣ удара.

Страшныя раны отъ разрывныхъ снарядовъ — это только переходъ къ полному и моментальному уничтоженiю силой взрыва.

Типомъ смерти станетъ совершенное уничтоженiе.

Эволюція насильственной смерти ведетъ къ тому, что смерть все болѣе и болѣе становится невидимой и все болѣе и болѣе страшной, какъ для грековъ самыми страшными были невидимыя тихія стрѣлы Аполлона, которыми онъ поражалъ кощунствующихъ.

Но какъ у звука есть предѣлъ, за которымъ онъ перестаетъ быть слышимъ, какъ у боли есть предѣлъ, за которымъ она перестаетъ быть ощутима, такъ же есть предѣтъ ужаса смерти. Здѣсь она переступила грань и перестала быть ужасна.

Ужасъ смерти не существуетъ для насъ внѣ тѣла, внѣ трупа.

Въ христіанскомъ погребеніи, въ постепенномъ растворений плоти, въ сліяніи ея съ землею есть нѣкая сладость ужаса.

Здѣсь же, въ этой новой смерти, въ этомъ мгновенномъ и безусловномъ исчезновеніи тѣла есть головокруженіе неожиданности, но уже перейдены грани физическаго ужаса.

Новый ликъ смерти уже вошелъ за эти годы въ домашній обиходь нашей жизни и сталь почти обычнымъ, почти ежедневнымъ явленіемъ, онъ уже успѣлъ подернуться для насъ сѣрымъ налетомъ обыденности.

Смерть, несомая человѣкомъ человѣку, прошла гигантскій пробѣгъ эволюціи; отъ добраго, братскаго кулака Каина до корректнаго и культурнаго лиддита.

Милліоны лѣтъ отдѣляютъ эти двѣ вѣхи пути истребленія.

Въ то время, какъ человѣкъ, охваченный гнѣвомъ, подымалъ надъ головой свой невооруженный кулакъ, въ ударѣ молніи онъ видѣлъ высшее воплощеніе справедливой божественной силы — разрушающей и карающей.

Правда, въ концѣ концовъ эти враги покоряются, и ему удалось поймать и приручить молнію — эту огненную бабочку грозового неба. Теперь въ рукахъ любого юноши, разгнѣваннаго на соціальный строй, стоитъ лишь ему совершить обрядъ заклинанія, точно выраженный въ химической формулѣ, — сосредоточивается сила, отъ которой самъ Олимпъ можетъ затрепетать до основанія.

Произошло громадное, неимовѣрное нарушеніе соціальнаго и моральнаго равновѣсія. Человѣчество сдѣлало безумный скачокъ въ неизвѣстныя пространства. Сейчасъ мы уже въ размахѣ этого скачка. Наши ноги отдѣлились отъ твердой земли, и только свистъ полета въ ушахъ, и мозгъ, замирая, еще не смѣетъ осознать совершившагося дерзновенія.

Когда дымный порохъ — предтеча и провозвѣстникъ новыхъ демоновъ — явился на призывы средневѣковыхъ маговъ и алхимиковъ, не къ нему обращенные, воплотился, какъ гомункулъ новыхъ силъ, въ ретортѣ злого монаха и, ступивъ тяжкой пятой на старое рыцарство, разметалъ стальные доспѣхи и разрушилъ священное царство меча, то и тогда, какъ ни велико было моральное потрясеніе, вызванное имъ, все же значеніе событія было ничтожно по сравненію съ той гранью, что поставлена на рубежѣ XX столѣтія и совпадаетъ съ русско-японской войной.

Стоитъ только сопоставить оскорбленное негодованіе Аріоста, Сервантеса и Монлюка противъ пушекъ и аркебузовъ со статьей Мэтерлинка «Les dieux de la guerre» [5]. Насколько у Аріоста сильно гнѣвное негодованіе рыцаря, сознавшаго, что честь и мужество стали безполезны, настолько же въ словахъ Мэтерлинка звучитъ тревога философскаго ума, и теченіе мыслей своихъ онъ перебиваетъ испуганными и отрывистыми вопросами.

Вотъ вкратцѣ то, что говорить Мэтерлинкъ: Лишь только среди кажущагося сна природы овладѣли мы лучомъ или родникомъ новой силы, мы становимся ея жертвами, или еще чаще ея рабами. Точно мы, стараясь освободить себя, на самомъ дѣлѣ освобождаемъ своихъ грозныхъ противниковъ.

Правда, въ концѣ концовъ эти враги покоряются и начинаютъ намъ оказывать такія услуги, безъ которыхъ мы не можемъ обойтись.

Но едва лишь одинъ изъ нихъ покорится намъ и станетъ подъ ярмо, какъ онъ же наводить насъ на слѣдъ противника несравненно болѣе опаснаго. Между этими противниками есть такіе, которые кажутся совершенно неукротимыми. Не потому ли, быть можетъ, остаются они мятежными, что искуснѣе другихъ правятъ дурными страстями нашего сердца, на много вѣковъ замедляющими побѣдоносное шествіе нашего сознанія.

Это касается главнымъ образомъ изобрѣтеній въ военномъ дѣлѣ.

Въ первый разъ съ самаго разсвѣта человѣческой исторіи силы совершенно новыя, силы, наконецъ, созрѣвшія и выступившія изъ мрака многовѣковыхъ исканій, подготовившихъ ихъ появленіе, пришли, чтобы устранить человѣка съ поля сраженія.

Вплоть до этихъ послѣднихъ войнъ онѣ появлялись лишь отчасти, держались въ сторонѣ и дѣйствовали издали. Онѣ еще колебались въ своемъ самоутвержденіи и еще оставалось какое то соотвѣтствіе между ихъ необычайнымъ дѣйствіемъ и движеніемъ нашей руки. Дѣйствіе ружья не превышало границъ нашего зрѣнія, и разрушительная сила самой страшной пушки, самаго грознаго изъ взрывчатыхъ веществъ, сохраняла еще человѣческія пропорціи. Теперь мы переступили всѣ грани, мы окончательно отреклись отъ власти. Царство наше кончено, и вотъ мы, какъ крупицы песка, отданы во власть чудовищныхъ и загадочныхъ силъ, которыя мы посмѣши воззвать сами себѣ на помощь.

Правда, во всѣ времена значеніе человѣка въ сраженіяхъ не было ни самымъ важнымъ, ни самымъ рѣшающимъ элементомъ. Еще во времена Гомера олимпійскіе боли вмѣшивались въ битвы смертныхъ и рѣшали судьбу сраженій. Но это были боги еще мало могущественные и не очень таинственные... Если вмѣшательство ихъ казалось сверхъестественнымъ, зато оно отражало и человѣческія формы и человѣческую психологію.

Затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ человѣкъ выходилъ постепенно изъ міра сновидѣній, и сознаніе его прояснялось, боги, сопровождавшіе его на его пути, росли, но удалялись, становились менѣе различимы, но болѣе непреодолимы.

По мѣрѣ того, какъ росло его знаніе, волны невѣдомаго все болѣе наводняли его область.

По мѣрѣ того, какъ арміи организуются и растутъ, по мѣрѣ того, какъ оружіе усовершенствуется, а наука идетъ впередъ и овладѣваетъ все новыми и новыми силами природы, судьба сраженій все болѣе ускользаетъ отъ полководца и отдается во власть непостижимыхъ законовъ, именуемыхъ случаемъ, счастьемъ и рокомъ.

Толстой въ удивительной картинѣ Бородинскаго сраженія противопоставляетъ фаталиста Кутузова, сознающаго неизбѣжности совершающагося, и Наполеона, думающаго, что онъ управляетъ битвой. А сраженіе идетъ тѣмъ путемъ, который намѣтила ему природа, подобно рѣкѣ, которая стремитъ свои воды, не обращая вниманiя на крики людей, стоящихъ на берегу.

Между тѣмъ, Наполеонъ единственный изъ всѣхъ полководцевъ послѣднихъ европейскихъ войнъ, поддерживаетъ иллюзію руководительства людьми. Невѣдомыя силы, которыя слѣдовали за его войсками, и который уже царили надъ ними, были еще въ состояніи дѣтскомъ. Что могъ бы онъ сдѣлать сегодня? Могъ ли бы онъ вновь овладѣть хотя бы сотой долей того вліянія, которое онъ имѣлъ на исходъ битвъ? Потому что теперь тѣ дѣтскія силы выросли, и уже иные боги строятъ наши ряды, разсыпаютъ наши эскадроны, разрываютъ наши линіи, потрясаютъ нашими крѣпостями и топятъ наши броненосцы. Онѣ больше не имѣютъ человѣческаго облика, онѣ возникаютъ изъ первичнаго хаоса, онѣ приходятъ изъ предѣловъ болѣе отдаленныхъ, чѣмъ ихъ предтечи, и вся ихъ власть, ихъ законы, ихъ воленія находятся за предѣлами нашей жизни, по ту сторону сферы нашего пониманія, въ мірѣ для насъ совершенно замкнутомъ, въ мірѣ наиболѣе враждебномъ судьбамъ нашего рода, въ мірѣ безформенномъ и грубомъ, въ мірѣ инертнаго вещества.

И этимъ-то слѣпымъ и чудовищнымъ незнакомцамъ, у которыхъ ничего общаго нѣтъ съ нами, которые повинуются побужденіямъ и приказамъ настолько же неизвѣстнымъ, какъ тѣ, что царятъ на звѣздахъ наибаснословно отдаленнѣйшихъ отъ насъ, этимъ то непостижимымъ, необоримымъ силамъ, этимъ то чудовищамъ, которыхъ нельзя отнести ни къ какому порядку, довѣяемъ мы почти божественныя полномочія: превысить нашъ разумъ и расчленить справедливое отъ несправедливаго.

Какимъ же волямъ вручили мы наши священнѣйшія привиллегіи?

Какимъ чудовищнымъ ликомъ отдѣлены они — взрывчатыя вещества, эти нынѣ царствующіе и высочайшіе изъ боговъ, которые въ храмѣ войны свергли всѣхъ боговъ прошлыхъ временъ? Изъ какихъ глубинъ, изъ какихъ недосягаемыхъ безднъ подымаются эти демоны, которые еще до сихъ поръ никогда не являли своего лица дневному свѣту? Къ какой семьѣ ужасовъ, къ какому нежданному роду тайнъ причислить ихъ?

Мелинитъ, динамитъ, панкластитъ, кордитъ, робуритъ, лиддитъ, баллиститъ — неописуемыя видѣнія, рядомъ съ которыми старый черный порохъ, пугало отцовъ нашихъ, даже сама молнія, въ которой былъ для насъ воплощенъ наиболѣе трагическій жестъ божественнаго гнѣва, кажутся какими то болтливыми кумушками, скорыми на пощечину, но почти безобидными, почти материнскими. Никто не постигъ самой поверхностной изъ великихъ безчисленныхъ тайнъ, и химикъ, изготовляющій вашу дрёму, такъ же мало, какъ артиллеристъ или инженеръ, пробуждающіе ее, знаетъ вашу природу, ваше происхожденіе, вашу душу, пружины вашихъ порывовъ, не поддающихся никакому исчисленію, и вѣчные законы, которымъ вы вдругъ повинуетесь.

Мятежъ ли вы вещей извѣчноплѣнныхъ? Или вы молніеносное преображеніе смерти, ужасающее ликованіе потрясеннаго ничто, взрывъ ненависти или избытокъ радости? Или вы новая форма жизни столь яростной, что въ одну секунду она можетъ истощить терпѣніе двадцати столѣтій? Или вы разрывъ міровой загадки, которая нашла тонкую трещину въ законѣ молчанія, ее сдавившемъ? Или вы дерзкій заемъ изъ того запаса энергіи, что нашу землю поддерживаетъ въ пространствѣ? Или въ одно мгновеніе ока собираете вы для немыслимаго прыжка къ новымъ судьбамъ все то, что приготовляется, вырабатывается и собирается въ тайникахъ скалъ, морей и горъ? Кто вы — духи, или матерія, или еще третье, не имѣющее имени, состояніе жизни?

Где черпаете вы ярость вашихъ опустошеній, на что опираете вы рычагъ, раздирающій материкъ, откуда вашъ порывъ, который могъ бы преодолѣть тотъ звѣздный кругъ, въ которомъ земля — ваша мать, являетъ волю свою?

На всѣ эти вопросы ученый, создающій васъ, отвѣчаетъ, что ваша сила просто является слѣдствіемъ образованія большого объема газовъ въ пространствѣ слишкомъ узкомъ, чтобы сдержать его подъ атмосфернымъ давленіемъ.

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что это отвѣчаетъ на всѣ вопросы, и все становится ясно. Мы видимъ самое дно истины и знаемъ поэтому, какъ во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, чего слѣдуетъ намъ держаться...

____________________

Этотъ рядъ тревожныхъ вопросовъ Мэтерлинка, эта гнѣвная иронія, съ которой онъ приводитъ слова науки, отвѣчающія на нихъ и въ то же время ничего не разрѣшающія въ той области, въ которой онъ ищетъ отвѣта, достаточно краснорѣчивы. Что общаго между образованіемъ большого объема газообразной матеріи и судьбой справедливости на землѣ? Но найти слова для вопроса можно лишь тогда, когда въ безсознательномъ уже созрѣлъ отвѣтъ на него. Въ самой возможности вопроса уже кроется его разрѣшеніе. Въ вопросахъ Мэтерлинка уже цѣлое міровоззрѣніе, еще смутное и блуждающее, но уже установленное въ основахъ своихъ.

Онъ стоитъ передъ новыми богами-демонами, онъ именуетъ ихъ богами и все же не смѣетъ и не хочетъ признать ихъ дѣйствительную божественность, принять то, что человѣчество съ этой самой исторической грани дальше поведетъ свой путь предъ судящимъ ликомъ имъ вызванныхъ къ жизни божествъ.

На самомъ дѣлѣ искать уподобленій для Мэтерлинка надо не у Аріоста и не у Монлюка, которые не сознавали мистаческаго значенія совершившагося на ихъ глазахъ переворота, а гораздо раньше — въ первомъ памятникѣ арійскаго сознанія: въ гимнахъ Ригъ-Веды, посвященныхъ огню.

Лишь появленіе огня въ рукахъ человѣка можно сравнить по историческому значенію съ нынѣшнимъ моментомъ въ жизни человѣчества.

Тогда человѣкъ стоялъ тоже передъ лицомъ демоновъ, призванныхъ ими къ жизни. Страшное божество вошло въ его домъ и свило себѣ огненное гнѣздо-очагъ. Вся жизнь человѣка шла въ непрерывномъ трепетѣ, предъ пламенѣющимъ окомъ страшнаго бога. Пещера, хижина стали храмомъ, обиходь жизни — религіознымъ обрядомъ, принятіе пищи, освященной огнемъ — таинствомъ. Радостный трепетъ предъ божествомъ, посѣтившимъ человѣка, создаетъ семью.

«Ригъ-Веда — пылающая библія огня, — говорить Поль де Сенъ-Викторъ. — Изъ тысячи ея гимномъ пятьсотъ призываютъ всемогущій огонь; касаясь земли, онъ принимаетъ имя Агни (ignis). Въ обрядѣ, который предшествуетъ его рожденію, никакой мысли о естественности явленія. Каждое изъ его рожденій и возрожденій — чудесно. Онъ рождается и растетъ въ вѣчномъ чудѣ. Безъ тѣхъ священныхъ пѣснопѣній, которыя оттѣняютъ ритмъ вращенія деревяннаго стержня внутри диска, оскорбленный богъ не явить лика своего. Пробуждаетъ его слово, а не треніе. Онъ требуетъ славословій. Все одухотворяется, все обожествляется, соприкасаясь съ его божественной сущностью. Два куска дерева — мужское и женское начало, образующіе колыбель его, становятся его отцомъ и матерью на землѣ. Трудны и утомительны его роды.

«Агни! Подобно нерожденному ребенку, покоишься ты во чревѣ матери!» И вотъ онъ свѣтаетъ слабый и блѣдный въ сѣмени искры, и пришествіе его прывѣтствуется кликами экстаза. Дрожа, лижетъ онъ окружающее его дерево. Сома, которую льютъ, возбуждаетъ его, и онъ начинаетъ пылать. Это моментъ Апоѳеоза. Еще только что имѣлъ онъ «четыре глаза, чтобы глядѣть на тѣхъ, что питаютъ его, теперь у него тысяча глазъ, «чтобы все видѣть и все охранять». Это Богъ съ «золотой бородой», «первосвященникъ о семи лучахъ», «красный герой, который преслѣдуетъ своими стрѣлами полчища тьмы». «Истребитель демоновъ, скрытыхъ въ образѣ ночныхъ животныхъ», «посредникъ, который несетъ къ небу молитвы и желанія людей». Владыка міровъ, онъ обходитъ ихъ, какъ пастырь, считающій стада свои. «О, Агни, всѣ боги для тебя, тобою и черезъ тебя!»

«Но этотъ богъ, безмѣрно возвеличившійся, умѣетъ нисходить до размѣровъ человѣка, призвавшаго его. Божественный пожаръ не презираетъ искры, изъ которой онъ вышелъ. Послѣ жертвоприношенія, возвращаясь въ хижину, въ которой онъ началъ быть, Агни снова мирно сіяетъ на пастушескомъ очагѣ. Онъ согрѣваетъ и освѣщаетъ семью. Его огонь — это свѣтъ, который изгоняетъ дурныя мысли, подобно тому, какъ онъ отгоняетъ дикихъ звѣрей. Эта жизнь подъ взглядомъ божественнаго ока не дозволяетъ творить злое. Какъ грѣшить въ томъ домѣ, гдѣ бдящій богъ — гостемъ? Агни переживаетъ разсѣянье арійской расы, и каждое племя, уходя, уносить съ собою отъ священнаго очага горящую головню, и снова раздуваетъ ее на той землѣ, которую избрало себѣ.

«Ребенокъ признается отцомъ своимъ только послѣ того, какъ онъ переносится черезъ огонь. Первая жертва, которая приносилась предъ началомъ Олимпійскихъ игръ, была Очагу, вторая Зевсу. Веста остается августейшей прабабкой римскаго Олимпа».

Демоны огня и демоны взрыва родственны другъ другу. Сущность огня стоить очень близко къ сущности взрыва. Огонь — это дѣйствіе длительное, взрывъ — мгновенное: горѣніе и сгораніе. Вся вѣчность огня заключена въ одномъ мгновеніи взрыва.

Жизнь — это горѣніе.

Но еще точнѣе: жизнь — это ритмическая послѣдовательность сгораній, т.е. взрывовъ. Біеніе сердца — это взрывы, а не горѣніе.

Чудовищные демоны, о которыхъ говорить Мэтерлинкъ, это раздѣльныя біенія какой то великой космической силы, которую мы можемъ познать лишь по слабому ея прообразу огня.

Огонь, впившись въ толщу звѣринаго однороднаго человѣчества, состоявшаго изъ самцовъ и самокъ, выплавилъ изъ него семью, выявилъ изъ самки женщину въ ея трехъ ипостасахъ — сестры, дѣвушки и матери, огнемъ скристаллизовалось неприкосновенное жилище человѣка, изъ огня, какъ изъ сѣмени, расцвѣла вся наша государственность. Мы привили себѣ ядъ огня, и онъ сталь основой всей нашей жизни. Огонь, разъединяющiй все матеріальное, сталь для человѣка цементомь духа.

Взрывчатыя вещества пришли, какъ новый огонь. Они плетутъ свое гнѣздо въ страстяхъ чедовѣка: въ гнѣвѣ, въ ненависти, въ жадности, во властолюбіи.

Нѣтъ сомненія, что древнее пророчество о томъ, что европейское человѣчество будетъ развѣяно въ воздухѣ, можетъ исполниться. И войны и анархіи ведутъ однимъ путемъ къ исполненію его. Наша древняя, огненная, могучая государственность можетъ не вынести этого новаго яда, который устремился на самые слабые и больные органы ея.

Взрывчатыя вещества несутъ съ собой страшныя нарушенія равновѣсія силы и морали, на которомъ покоится каждый общественный строй.

Изъ этихъ нарушений еще произойдутъ страшныя катастрофы, подобныя міровымъ катаклизмамъ.

Но съ такой же увѣренностью можно предсказать, что въ слѣдующемъ циклѣ человѣческаго развитія взрывчатыя вещества заступятъ древнее мѣсто огня, и человѣчество, возросшее въ священномъ трепетѣ предъ судящимъ окомъ этихъ новыхъ силъ, создастъ новую государственность, иную, чѣмъ государственность огня. Этотъ новый строй будетъ пронизанъ ритмическимъ трепетомъ силъ, его породившихъ, которыя, сбросивъ свои личины демоновъ, зримыя нами, явятъ свои строгіе божественные лики новой справедливости.

Лиддитные снаряды и динамитныя бомбы — это лишь безобразные, хаотическіе предвѣстники того будущаго священнаго очага, вокругъ котораго начнетъ кристаллизоваться новая семья, новая государственность человѣчества, идущаго вслѣдъ за нами.