СЛОВО

о

ПОЛКУ ИГОРЕВѢ.

  

ИЗДАНО ДЛЯ УЧАЩИХСЯ

НИКОЛАЕМЪ ТИХОНРАВОВЫМЪ.

 

Дозволено ценсурою. Москва. Октября 12-го дня, 1866 года.

  

МОСКВА.

Въ Университетской типографіи (Катковъ и К^о),

на страстномъ бульварѣ

 

1866.

 

ПРЕДИСЛОВІЕ [1].

_______

 

Въ предлагаемомъ изданіи Слова о полку Игоревѣ словарь и напечатанный вслѣдъ за текстомъ примѣчанія къ Слову предназначаются для учащихся; подстрочныя замѣчанія къ тексту и предисловіе имѣютъ въ виду объяснить преподавателямъ взглядъ на рукопись Слова, и на первое, его изданіе, котораго держался я въ настоящемъ трудѣ и который опредѣлилъ принятую мною методу изданія этого памятника. Въ словарѣ и примѣчаніяхъ сдѣланы указанія на параграфы Исторической грамматики г. Буслаева, содержаніе которыхъ преподаватель можетъ передать или повторить при чтеніи Слова. При составленіи словаря обращено также вниманіе на сопоставленіе грамматическихъ формъ Слова съ формами Остромирова Евангелія и на сопоставленіе русскихъ формъ Слова съ церковнославянскими, встрѣчающимися въ томъ же памятникѣ, такъ чтобъ учащемуся можно было наглядно познакомиться съ тою смѣсью формъ народныхъ и книжныхъ, которая господствуетъ въ памятникѣ.

Въ прімѣчаніяхъ приведены выдержки изъ былинъ, объясняющія отдѣльныя мѣста Слова и въ тоже время ясно свидѣтельствующiя, какъ глубоко проникнутъ былъ эпическими мотивами народной поэзіи авторъ Слова.

_______

 

Слово о полку Игоревѣ издано въ 1800 году графомъ А. И. Мусинымъ-Пушкинымъ. Появленію въ свѣтъ этого замѣчательнѣйшаго памятника древнерусской литературы — предшествовала долговременная работа надъ изученіемъ текста онаго, работа, которой посвящали свои силы Мусинъ-Пушкинъ, А. Ѳ. Малиновскій и Бантышъ-Каменскій. Владѣлецъ рукописи, въ которой найдено было Слово, принадлежалъ къ числу тѣхъ немногихъ знатныхъ людей, которые интересовались русскою стариной и оставшимися литературными и художественными ея памятниками, въ то время, какъ большинство русской аристократіи, воспитанной во французскомъ духѣ, совершенно презрительно относилось къ допетровской старинѣ. Съ 1775 года Мусинъ-Пушкинъ сталъ собирать отечественныя книги, монеты и рѣдкости. «Сія склонность (добродушно разсказываетъ онъ о себѣ въ третьемъ лицѣ), по любви къ отечеству, усилилась въ немъ слѣдующимъ неожиданнымъ случаемъ. Нечаянно узналъ онъ, что привезено на рынокъ въ книжную лавку на нѣсколькихъ телѣгахъ премножество старинныхъ книгъ и бумагъ, принадлежавшихъ коммиссару Крекшину, которыхъ великая куча лежитъ въ лавкѣ у книгопродавца, и что въ числѣ ихъ есть такія, коихъ прочесть не можно. А какъ ему было извѣстно, что Крекшинъ при государѣ Петрѣ Великомъ имѣлъ многія порученія, писалъ Россійскую исторію и журналъ государя, а по кончинѣ его для продолженія и окончанія онаго поручено ему было разобрать кабинетъ дѣлъ и бумагъ государевыхъ, который хранился въ Петербургской крѣпости: то немедля того же часа поѣхалъ въ лавку; не допуская до разбору ни книгъ, ни бумагъ, безъ остатку все купилъ, — и не вышелъ изъ лавки, доколѣ всего, при себѣ положа на телѣги, не отправилъ въ домъ свой» [2]. Въ этой «великой кучѣ» найденъ Лаврентьевскій списокъ Несторовой лѣтописи. «Неожиданное сіе древностей открытіе, — продолжаетъ Мусинъ-Пушкинъ, — такъ усилило его желаніе къ продолженію отыскивать древности, что онъ во многихъ старинныхъ городахъ для собиранія ихъ учредилъ коммиссiонеровъ съ приказомъ, за книги платить щедро» [3]. Одинъ изъ такихъ коммиссіонеровъ пріобрѣлъ для Мусина-Пушкина и ту рукопись, въ которой заключалось Слово о полку Игоревѣ. Объ этомъ пріобрѣтеніи Мусинъ-Пушкинъ пишетъ: «До обращенія Спасо-Ярославскаго монастыря въ архіерейскій домъ управлялъ онымъ архимандритъ Іоиль, мужъ съ просвѣщеніемъ и любитель словесности. По униженіи штата, остался онъ въ томъ монастырѣ до смерти своей. Въ послѣдніе годы находился въ недостаткѣ, а по тому случаю коммиссіонеръ мой купилъ у него всѣ русскія книги, въ числѣ коихъ, въ одной, подъ № 323, подъ названіемъ Хронографъ, въ концѣ найдено Слово о полку Игоревѣ» [4]. Этотъ послѣдній памятникъ, какъ видно заинтересовалъ Мусина-Пушкина. Нѣсколько лѣтъ занимался онъ «разборомъ и переложенiемъ оныя пѣсни на нынѣшній языкъ» [5]. Подготовки къ чтенію и критическому разбору рукописи у Пушкина не было никакой. Онъ не приносилъ съ собою къ работѣ даже и того знанія древняго языка, того навыка къ чтенію рукописей, которымъ владѣли въ то время раскольники. Все казалось графу новымъ и мало понятнымъ въ рукописи и съ крайнимъ трудомъ, ощупью добирался онъ до смысла написаннаго. Онъ самъ не былъ доволенъ своимъ переложеніемъ и не рѣшался выдать въ печать ни его, ни «съ великими затрудненіями» прочтеннаго манускрипта. Опасался онъ, — по его признанію, — «паче всего, чтобы не сдѣлать ошибки, подобной К. Щербатову, который, разбирая грамоту Новгородцевъ къ Ярославу, напечаталъ въ оной между прочимъ: «Почто отъялъ еси Поле Заячь и Милавцы» [6].

Издатель чистосердечно признается, что онъ не умѣлъ читать рукописей, когда приступалъ къ изданію и переводу Слова. «Разобрать ее (рукопись) было весьма трудно потому что не было ни правописанiя, ни строчныхъ знаковъ, ни раздѣленія словъ, въ числѣ коихъ множество находилось неизвѣстныхъ и вышедшихъ изъ употребленія» [7]. Итакъ при чтеніи рукописи издателя особенно затрудняли: 1) правильная разстановка знаковъ препинанія и 2) раздѣленіе словъ, которыя въ древнихъ рукописяхъ обыкновенно писались въ сплошную строку. То и другое затрудненіе могли бы быть значительно облегчены знаніемъ церковно-славянскаго и древне-русскаго языковъ; но изученіе ихъ въ Россіи едва начиналось, и Мусинъ-Пушкинъ постоянно натыкался на слова «неизвѣстныя и вышедшія изъ употребленія». На палеографическіе признаки рукописи — матеріалъ ея и почеркъ, коимъ была она написана, — Мусинъ-Пушкинъ вовсе не считалъ нужнымъ обратить вниманіе и въ своемъ печатномъ изданіи Слова вовсе не упомянулъ объ этомъ. Только впослѣдствіи, когда рукопись Слова уже погибла безвозвратно, Мусинъ-Пушкинъ по запросамъ Калайдовича и Тимковскаго записалъ, и то по памяти, слѣдующія указанія: «Писана на лощеной бумагѣ. въ концѣ лѣтописи, довольно чистымъ письмомъ. По почерку письма и по бумагѣ должно отнести оную переписку къ концу ХІV, или къ началу XV вѣка» [8]. Но можно ли, при опредѣленіи вѣка рукописи, полагаться на свидѣтельство такого неопытнаго въ палеографіи лица, какимъ былъ Мусинъ-Пушкинъ? Скажемъ болѣе: Можно ли быть убѣждену, что Мусинъ-Пушкинъ, при изданіи Слова, не впалъ въ ошибки, подобныя тѣмъ, которыя онъ осуждалъ въ Щербатовѣ? Не испортилъ ли онъ текста произвольною пунктуаціею и невѣрнымъ отдѣленіемъ словъ одно отъ другаго и не придалъ ли онъ излишней древности списку памятника, который его занималъ? На этихъ двухъ вопросахъ не безполезно, по моему мнѣнію, остановиться изслѣдователю, для исправленiя текста Слова о полку Игоревѣ.

По словамъ Р. Ѳ. Тимковскаго «Карамзинъ увѣрялъ Калайдовича, что по сдѣланному имъ, Н. М. Карамзинымъ, сличенію, оказалось, что пѣснь о походѣ кн. Игоря со всею точностiю напечатана противъ подлинника, выключая словъ: вѣчи Трояни, вмѣсто которыхъ въ подлинникѣ стоять: сѣчи Трояни. Касательно же поставленнаго въ скобки слова Ольга, на стр. 6, то это учинено для большей ясности рѣчи». [9] Тимковскій, получившій прочное филологическое образованіе, чрезъ Калайдовича просилъ Мусина-Пушкина рѣшить ему слѣдующіе вопросы относительно Слова о полку Игоревѣ: «1) вѣрно ли напечатана рукопись и не дѣлано ли какихъ перемѣнъ, ибо замѣчено, что въ ней не соблюдено правописаніе; 2) какъ поступали издатели при знакахъ препинанія» [10]. Но эти вопросы остались безъ всякихъ опредѣленныхъ отвѣтовъ, и едва ли первый издатель могъ опредѣленно отвѣтить на нихъ и понять ихъ важность. Новый списокъ Слова, найденный въ бумагахъ императрицы Екатерины II и несомнѣнно сдѣланный съ той же рукописи, которую издалъ Мусинъ-Пушкинъ и сдѣланный притомъ подъ его непосредственнымъ руководствомъ, объясняетъ намъ отчасти, какъ поступали первые издатели, печатая знаменитый памятникъ. Сличая эти двѣ копіи съ одного рукописнаго оригинала, сдѣланныя притомъ однимъ лицомъ, мы легко убѣдимся, что въ первое изданіе Слова издатель, колебавшійся въ буквахъ и знакахъ препинанія, вносилъ такія чтенія, которыя казались ему лучшими, но не были такими. Особенно затруднявшія Мусина-Пушкина буквы и прочитанныя имъ въ разное время различно могутъ дать намъ понятіе и о вѣкѣ, къ которому принадлежалъ утраченный манускриптъ памятника. Конечно въ ясномъ и опредѣленномъ уставномъ письмѣ ХІV вѣка или же въ полууставѣ начала XV вѣка, не начинавшемъ еще сбиваться на скоропись, нельзя было смѣшать ъ съ ь, э съ ы, э съ ъ и т. п. А между тѣмъ первые издатели почти постоянно принимаютъ ъ рукописи за ь и наоборотъ, хотя въ Екатерининскомъ спискѣ обѣ буквы списаны съ того же манускрипта иначе и большею частію правильнѣе. Особенно ярко выступаетъ колебаніе Мусина-Пушкина при транскрипцій этихъ буквъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ памятника. Такъ въ первомъ изданіи напечатано: Чрьленъ стягъ (стр. 3). Въ Екат. спискѣ то же слово прочтено: Чръленъ стягъ!

Выводя нѣкоторыя слова, изъ-подъ титлъ, первые издатели произвольно ставятъ ь или ъ и тамъ, гдѣ ихъ, конечно, не было въ подлинникѣ. Такъ они печатаютъ трудомь (стр. 7), гдѣ въ Екатерин. спискѣ трудом>; умомь (стр. 2), гдѣ въ Ек. сп. умом>.

Но ъ начинаетъ походить на ь уже въ почеркѣ писцовъ XVI вѣка, и то приближающемся къ скорописному, и принимаетъ почти вполнѣ одинаковое начертаніе съ ь въ скорописи XVII вѣка. Это постепенное измѣненіе полууставнаго ъ, приближавшее его все болѣе и болѣе къ ь въ начертаніи, можно отчасти видѣть изъ прилагаемыхъ снимковъ той и другой буквы съ рукописей Московской Синодальной библиотеки 1493—1653 г., какъ ихъ предлагаютъ Палеографическіе снимки преосвящ. Саввы на 8-й таблицѣ дополненiй: 

 

Такимъ образомъ, если въ первомъ изданіи Слова является ь, тамъ гдѣ въ другомъ Пушкинскомъ спискѣ съ того же оригинала стоить ъ, то въ этомъ я позволяю видѣть себѣ — не вліяніе сербскаго правописанія, а только доказательство недоумѣнія Мусина-Пушкина, какъ прочесть букву, одинаково походившую на ъ и на ь. Это обстоятельство заставляетъ отнести и самую рукопись не къ XIV или ХѴ вѣку, какъ сдѣлали первые издатели, а развѣ ко 2-й половинѣ XVI вѣка.

Дальнейшее сличеніе двухъ списковъ Слова еще болѣе подкрѣпляетъ вѣроятноость этого предположенія. Смѣшиваяъ ъ съ ь, первый издатель смѣшивалъ начертанія ъ и ь съ начертанiемъ буквы ѣ, такъ что писали въ одну копію: пѣснѣ, въ другую: пѣснь; въ одну: средѣ, въ другую средь; или же читали мужаимѣся, когда въ рукописи, вѣроятно, стояло: мужаимъся, горъ, когда въ рук. должно быть горѣ. До какой степени глазу, не привыкшему обращаться съ древнимъ рукописнымъ почеркомъ, легко было смѣшать начертаніе ѣ съ начертаніемъ ъ и ь, можно видѣть изъ предъидующаго снимка въ которомъ пять послѣднихъ знаковъ представляютъ ѣ, предшествующіе же ъ. Еще ближе подходитъ начертаніе ѣ къ начертанію ъ въ позднѣйшихъ рукописяхъ. Такъ въ сборникѣ 1691 г. моей библіотеки находимъ ъ и ѣ въ такой формѣ: 

 

Въ Расходн. кн. Чудова монастыря 1643 г., принадлежащемъ Рум. Музею № 342, видимъ такія начертанія той и другой буквы: 

 

Но эта трудность въ различеніи начертанія ѣ отъ начертанія ъ и ь не существуетъ для рукописей ХІV и ХV вѣка, по самой ясности уставнаго и хорошаго полууставнаго письма.

Форма, которую принимала буква ы въ скорописномъ полууставѣ XVI вѣка и позднѣе, также легко допускала смѣшеніе ы съ ѣ, какъ видно изъ слѣдующаго снимка изъ Румянцевскаго сборника 1555 г., № 152. 

 

Въ первомъ изданіи Слова нерѣдко можно встрѣтить случаи, въ которыхъ Мусинъ-Пушкинъ ставилъ ѣ вмѣсто ы и наоборотъ: славѣ (стр. 3 вм. славы, тоже на стр. 10-й) ладѣ вм. лады (стр. 11), головы вм. головѣ (стр. 13).

Чтобы покончить съ начертаніями отдѣльныхъ буквъ въ Пушкинской рукописи Слова, укажемъ на то обстоятельство что въ этой рукописи употреблялось уже такъ-называемое двойственное о. Такъ въ Екатерининскомъ спискѣ читаемъ точно скопированное съ подлинника оочима. Востоковъ замѣчаетъ, что особенныя начертанія буквы о появляются въ позднѣйшихъ рукописяхъ и указываетъ двойственное о и такъ-называемое очное о 1) въ полууставной рукописи Толкованій Ѳеофилакта Болгарскаго на Евангеліе 1521 года; 2) въ полууставномъ спискѣ Стоглава ХVІ вѣка и 3) въ полууставной Псалтири ХVІ вѣка (во всѣхъ этихъ рук. Востоковъ видитъ русско-болгарское правописаніе[11]).

При отдѣленіи словъ манускрипта одно отъ другаго. при выводѣ слова изъ подъ титлъ, при разстановкѣ знаковъ препинанія Мусинъ-Пушкинъ впадалъ въ ошибки, которыя замѣчены давно, обнаружены еще болѣе Екатерининскимъ спискомъ Слова и которыя, нѣтъ сомнѣнія, въ нѣсколькихъ мѣстахъ до такой степени исказили памятникъ, что только открытіе новаго списка можетъ возстановить вполнѣ смыслъ донынѣ загадочныхѣ мѣстъ Слова. Первые издатели [12] при раздѣленіи словъ впали въ ту же ошибку, какую Мусинъ-Пушкинъ указывалъ въ Щербатовѣ. Они читали вмѣсто мужаимъся — му жа имѣ ся и переводили: мы де сами; сице и рати вм. сицеи рати; на ю вмѣсто наю; къ мети вм. къмети; похоти вм. по хоти. Такимъ же произволомъ отличалось и выведеніе ими слова изъ подъ титлъ. Такъ ре? передается въ одномъ спискѣ посредствомъ речь, въ другомъ посредствомъ рече; или же въ одномъ черезъ рекъ, въ другомъ черезъ рече. Въ 1-мъ изданіи читаемъ пѣстворца, въ Екат. спискѣ: пѣснотворца (рук. пѣстворца?), въ 1-мъ изданiи пѣсьми, въ Ек. пѣсньми. Другими словами, надстрочныя буквы большею частію выпускались издателями, и они печатали: въ шумѣ (вм. въb шумѣ), втроскоташа (вbтроскоташа), поклониша (поdклониша), Въ образецъ разстановки первыми издателями знаковъ препинанія достаточно привести одно мѣсто: «О руская земле! уже за Шеломянемъ еси! Длъго. Ночь мркнетъ».

Но и этого недостаточно. Древнія формы рукописи издатели замѣняли новѣйшими. Списокъ, найденный въ бумагахъ императрицы Екатерины II, представляетъ тому прямыя доказательства и даетъ возможность отстранить Пушкинскiя подновленія во многихъ мѣстахъ и замѣнить ихъ тѣми формами, какiя стояли въ рукописи и удержаны въ Екатерининскомъ спискѣ.

Изложенными соображеніями объясняется метода, принятая мною при настоящемъ изданіи Слова. Положивши въ основу текстъ памятника по первому изданію, я отступалъ отъ него лишь тогда, когда находилъ въ спискѣ Екатерининскомъ болѣе древнее или болѣе вѣрное чтеніе. Предлагая свои догадки относительно исправленія текста, я всегда указываю чтенія обоихъ списковъ памятника. Съ другой стороны не считая нужнымъ стѣсняться пунктуаціею, предложенную первыми издателями, я указываю и причины, заставившія меня отступить отъ нея. Всѣ подобныя отступленія и варіанты напечатаны подъ текстомъ памятника. Списокъ Екатерининскій означенъ посредствомъ Арх. (т. е. государственнаго Архива), первое изданіе буквою П. (Пушкинское).

Въ заключеніе нужнымъ считаю прибавить, что на основаніи предложенныхъ выше соображеній нѣтъ возможности относить Пушкинскую рукопись Слова къ концу XIV или началу XV вѣка. По всей вѣроятности, она относилась къ концу XVI вѣка. Если вышеприведенныя палеографическія данныя не представляютъ тому достаточно убѣдительныхъ доказательствъ, то можно сослаться еще на свидѣтельства людей, видѣвшихъ подлинную рукопись Слова. «Карамзинъ (пишетъ Калайдовичь) полагаетъ, что Пѣснь Игорева писана не въ концѣ XIV и не въ началѣ XV, вѣка, но въ исходѣ сего столѣтія» [13]. Типографщикъ Семенъ Аникѣевичъ Селивановскій говорилъ мнѣ (продолжаетъ Калайдовичь), что онъ видѣлъ въ рукописи пѣснь Игореву. Она написана, точно, въ книгѣ, какъ сказано въ предисловіи, «Белорусскимъ письмомъ, не такимъ древнимъ, похожимъ на почеркъ Димитрія Ростовскаго» [14].

_______

  

СЛОВО

 о пълку Игоревѣ, Игоря, сына Святославля, внука Олгова.

_______

 

Не лѣпо ли ны бяшет, братіе, начяти старыми словесы трудныхъ повѣстій о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславича? Начати же ся тъй [15] пѣсни по былинамъ [16] сего времени, а не по замышленію Бояню. Боянъ бо вѣщій, аще кому хотяше пѣснь [17] творити, то растѣкашется мыслію по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы. Помняшетъ бо, ре? [18], първыхъ временъ усобіцы: тогда пущашеть ‹ соколовъ [19] на стадо лебедѣй: который дотечаше, та преди пcѣ [20] пояше старому Ярослову, храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы Касожьскыми, красному Романови Святославличю. Боянъ же, братіе, не ‹ соколовъ [21] на стадо лебедѣй пущаше, нъ своя вѣщіа пръсты на живая струны въскладаше; они же сами княземъ славу рокотаху.

Почнемъ же, братіе, повѣсть сію отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря, иже истягну умъ [22] крѣпостію своею и поостри сердца своего мужествомъ; наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую.

бѣжить [23] сѣрымъ влъкомъ, Кончакъ ему слѣдъ править къ Дону великому.

Другаго дни велми рано кровавыя зори свѣтъ повѣдают; чръныя тучя съ моря идуть, хотять прикрыти д7 солнца; а въ нихъ трепещуть синіи млъніи: бытии грому великому, итти дождю стрѣлами съ Дону великого [24]; ту ся копіемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы Половецкыя, на рѣцѣ на Каялѣ, у Дону великого. О Руская землѣ [25]! уже за шеломянемъ [26] еси.

Се вѣтри, Стрибожи внуци, вѣютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы; земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть; пороси поля прикрывають [27], стязи глаголютъ; Половци идуть отъ Дона и отъ моря и отъ всѣхъ странъ. Рускыя плъкы отступиша. Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбріи Русици преградиша чрълеными щиты. Яръ-туре Всеволодѣ! стоиши на борони, прыщеши на вои стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными: камо туръ поскочяше, своимъ златымъ шеломом посвѣчивая, тамо лежать [28] поганыя головы Половецкыя: поскепаны саблями калеными шеломы Оварьскыя отъ тебе, яръ-туре Всеволоде! Кая раны дорога, братіе, забывъ [29] чти и живота и града Чрънигова, отня злата стола, своя милыя хоти, красныя Глѣбовны, свычая и обычая. Были вѣчи Бояни [30], минула лѣта Ярославля; были плъци Олговы, Олга [31] Святъславличя: тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрелы по земли сѣяше, ступаетъ въ златъ стремень въ градѣ Тьмутороканѣ. Тоже звонъ слыша давный великый Ярославь сынъ Всеволодъ [32]; а Владиміръ по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ; Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе, и на канину зелену паполому постла, за обиду Олгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святоплъкъ [33] повелѣя отца своего междю Угорьскими иноходьцы ко Святѣй Софіи къ Кіеву. Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука, въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомъ скратишаc [34]. Тогда по руской земли рѣтко ратаевѣ кикахуть, нъ часто врани гряхуть, хотять полѣтѣти [35] на уедiе. То было въ ты рати и въ [36] ты плъкы; а сицеи [37] рати не слышано: съ зараніа до вечера, съ вечера до свѣта летять [38] стрелы каленыя, гримлють [39] сабли о шеломы, трещать [40] копіа харалужныя въ полѣ незнаемѣ среди земли половецкыи. Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровiю польяна, — тугою взыдоша по руской земли.

Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаеть [41]: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишаc [42] другый, третьяго дни къ полуднію падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезѣ быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбріи Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось. Уже бо, братіе, невеселая година въстала: уже пустыни силу прикрыла; въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступил [43] дѣвою на землю Бояню [44], въсплескала лебедиными крилы на синѣмъ. море, у Дону плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе: рекоста бо братъ брату: «се мое, а то — мое же». И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себе [45] крамолу ковати; а поганіи съ всѣхъ странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую. О! далече зайде соколъ, птиць бья, — къ морю!

А Игорева храброго плъку не крѣсити: за нимъ кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ. Жены Рускыя [46] въсплакашаc, аркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслію смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати».

А въстона бо, братіе, Кіевъ тугою, а Черниговъ напастьми; тоска разліяся но Руской земли; печаль жирна утече средѣ земли Рускыи [47]; а князи сами на себе крамолу коваху. А поганіи сами побѣдами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по бѣлѣ отъ двора. Тіи бо два храбрая Святъславличя, Игорь и Всеволодъ уже Жлу убуди которою; тоg» бяше успилъ отець ихъ Святъславь гроздный великый кіевьскый грозою; бящеть притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи, наступи на землю Половецкую [48]; притопша хлъми и яругы, в1 змути рѣки и oзеры; иссуши потокы [49] и болота; а поганого [50] Кобяка изъ луку моря отъ желѣзны< великыхъ плъковъ Половецкыхъ, яко вихръ, выторже: и падеся Кобякъ въ градѣ Кіевѣ, въ гридикцѣ Святъславли. Ту Нѣмци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во днѣ Каялы, рѣкы Половецкыя [51]; рускаго злата насыпаша ту; Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата, а въ сѣдло кощіево: уныша бо градомъ забралы, а веселіе пониче.

А Святъславъ мутенъ со= видѣ въ Кіевѣ на горахъ синочь: «Съ вечера одѣвахъте мя, рече, чръною паполомою на кроватѣ [52] тисовѣ; чръпахуть ми синее вино съ трудном смѣшено; сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тлъковинъ [53] великый жемчюгь на лоно и нѣгують [54] мя; уже дъскы [55] безъ кнѣса к1 моемъ теремѣ златовръсемъ; всю нощь съ вечера босуви врани възграяху у Плѣсньска на болони бѣша дебрь кисаню и несошлю къ синему морю». И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила; се бо два сокола слѣтѣста съ отня стола злата, поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону; уже соколома крилца припѣшали поганыхъ саблями, а самаю опуташа [56] въ путины желѣзны». Темно бо бѣ въ G день: два солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погасоста и съ нимъ молодая мѣсяца, Олегъ и Святъславъ, тъмою ся поволокоста на рѣцѣ на Каялѣ. Тьма свѣтъ покрыла: по Руской земли прострошася Половци, акы [57] пардуже гнѣздо, ихъ [58] въ морѣ погрузиста и великое буйство подаст [59] хинови. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса дивъ [60] на землю. Се бо готьскыя [61] красныя дѣвы въспѣша на брезѣ синему морю, звоня рускымъ златомъ: поють [62] время бусово, лелѣютъ месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселіа [63].

Тогда великый [64] Святъславъ изрони злато слово, съ слезами [65] смѣшено, и рече: «О моя сыновчя, Игорю и Всеволде! рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати; нъ нечестно одолѣсте; нечестно бо кровь поганую проліясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ! А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовои брата моего Ярослава съ Черниговьскими былями, съ могуты, и съ Татраны, и съ Шельбиры [66] и съ Топчакы, и съ Ревугы и съ Олбѣры [67]: тіи бо бес щитовъ съ засапожникы кликомъ плъкы побѣждають [68], звонячи въ прадѣднюю славу. Нъ рекосте: «мужаимъся [69] сами, преднюю славу сами похытимъ, а заднюю си [70] сами подѣлимъ».

А чи диво ся, братіе, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываеть [71], высоко птиць възбиваеть[72], не дасть [73] гнѣзда своего въ обиду. Нъ се зло княже — ми не пособіе; наниче ся годины обратиша: се Урим кричатъ подъ саблями Половецкыми, а Володимиръ подъ ранами, туга и тоска сыну Глѣбову.

Великый княже Всеволоде! не мыслію ти [74] прелетѣти издалеча, отня злата стола поблюсти: ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти; аже бы ты былъ, то была бы чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ; ты бо можеши по суху живыми шереширы стрѣляти, удалыми сыны Глѣбовы. Ты, буй Рюриче и Давыде! не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша? не ваю ли храбрая дружина рыкають [75] акы тури, ранены саблями калеными на полѣ незнаемѣ? Вступита G на, въ злата стреме= [76]) за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича! Галичкы Осмомыслѣ Ярославе! высоко сѣдиши на своемъ златокованѣмъ столѣ, подперъ горы Угорьскыи своими желѣзными плъки; заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, меча времени чрезъ облакы [77], суды рядя до Дуная: грозы твоя по землямъ текуть [78];оттворяеши Кіеву врата; стреляеши съ отня злата стола салътани [79] за землями. Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича! А ты, буй Романе и Мстиславе! храбрая мысль носитъ васъ умъ на дѣло: высоко плаваеши на дѣло въ буести, яко соколъ на вѣтрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйствѣ одолѣти. Суть бо у ваю желѣзныи папорзи подъ шеломы латиньскыми[80]: тѣми тресну земля и многы [81] страны Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела, и Половци сулици своя повръгоша [82], а главы своя подклониша [83] подъ тыи мечи харалужныи.

Нъ уже, княже Игорю, утръпѣ солнцю свѣтъ, а древо не бологомъ листвіе срони: по Рсі и по Сули [84] гради подѣлиша, а Игорева храбраго плъку не крѣсити. Донъ ти, княже, кличеть [85] и зоветь [86] князи на побѣду.

Олговичи, храбрыи князи, доспѣли на брань; Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславличи, не худа гнѣзда шестокрилци, не побѣдными жребіи собѣ власти расхытисте. Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкыи[87] и шиты? Загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!

Уже бо Сула не течеть сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ Полочяномъ подъ кликомъ поганыхъ. Единь же Изяславъ, сынъ Васильковъ, позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя, притрепа славу дѣду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ притрепанъ Литовскими мечи и схотию на кровать... И рекъ: «Дружину твою, княже, птиць крилы пріодѣ, а звѣри кровь полизаша» Не быc ту брата Брячяслава, ни другаго Всеволода: единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣла, чресъ злато ожерелiе, — унылы голоси, пониче веселіе, трубы трубять [88] городеньскіи Ярославе и вси внуци Всеславли! уже понизите [89] стязи свои, вонзите [90] свои мечи вережени, уже бо выскочисте изъ дѣдней славы [91]. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю, которою [92] бо бѣше насиліе отъ земли Половецкыи на седьмомъ вѣцѣ Бояни [93]. Връже Всеславъ жребій о дѣвицю себѣ любу: тъй [94] клюками подръся о кони и скочи къ граду Кыеву и дотчеся стружіемъ злата стола Кiевьскаго. Скочи отъ нихъ [95] лютымъ зверем въ плъночи изъ Бѣлаграда, обѣсися синѣ мьглѣ, утръже возни стрикусы [96], оттвори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу, скочи влъкомъ до Немиги съ Дудутокъ. На Немизѣ снопы стелють головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцѣ животъ кладуть, вѣютъ душу отъ тѣла; Немизѣ кровави брезѣ не бологомъ бяхуть посѣяни, посѣяни костьми Рускихъ сыновъ. Всеславъ князь людей судяше, княземъ грады рядяше [97], а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше: исъ Кыева дорискаше, до куръ, Тмутороканя; великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше тому въ Полотьскѣ; позволиша заутренюю рано у святыя Софѣи, а онъ въ Кыевѣ звонъ слыша [98]. Аше и вѣша душа в1 друзѣ тѣлѣ, нъ часто бѣды страдаше. Тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку смысленый рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда Божіа не минути».

О! стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей! Того стараго Владиміра нелзѣ бѣ пригвоздити къ горамъ Кіевьскымъ; сего бо нынѣ сташа стязи Рюриковы, а друзіи Давидовы [99]; нъ рози нося имъ хоботы пашуть.

Копiа поютъ на Дунаи. Ярославнынъ гласъ слышить, зегзицею незнаемь, рано кычеть: «Полечю, рече, по Дунаеви; омочю бебрянъ рукавъ въ Каялѣ рѣцѣ, утру князю кровавыя его раны на жостоцѣмъ его тѣлѣ». Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: «О вѣтрѣ, вѣтрило! чему, G не насильно вѣеши? Чему мычеши хиновьскыя стрѣлкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшеть [100] горѣ [101] подъ облакы вѣяти, лелѣючи корабли на синѣ морѣ? Чему, господине, мое веселіе по ковылію развѣя?» Ярославна рано плачетъ Путивлю городу на заборолѣ, аркучи: «О Днепре, словутицю! ты пробилъ еси каменныя горы сквозѣ землю Половецкую; ты лелѣялъ еси на себѣ Святославли носады до плъку Кобякова: възлелѣй, господине, мою ладу къ мнѣ, абыхъ не слала къ нему слезъ на морѣ рано». Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: «Свѣтлое и тресвѣтлое слънце! всѣмъ тепло и красно еси: чемму, G не, простре горячюю свою лучю на лады [102] вои? въ полѣ безводнѣ жаждею имъ лучи съпряже, тугою имъ тули затче?»

Прысну море полунощи; идуть [103] сморци мьглами: Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую къ отню злату столу. Погасоша вечеру зари. Игорь спить [104], Игорь бдить [105], Игорь мыслію поля мѣрить [106] отъ великого [107] Дону до малаго Донца. Комонь въ полуночи Овлуръ свисну за рѣкою, велить князю разумѣти; князю Игорю не быть: кликну, стукну земля, въсшумѣ [108] трава, вежи ся Половецкіи подмзошася. А Игорь князь поскачи [109] горнастаемъ къ тростію и бѣлымъ гоголемъ на воду; въвръжеся на бръзъ комонь и скочи съ него босым влъкомъ и потече къ лугу Донца и полетѣ соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку и обѣду и ужинѣ. Игорь соколом полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу: претръгоста бо своя бръзая комоня. Донець [110] рече: «Княже Игорю, не мало ти величія а Кончаку нелюбія, а Руской земли веселіа». Игорь рече: «О Донче! не мало ти величія, лелѣявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелѣну траву на свои< сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мъглами подъ сѣнію зелену древу: стрежаше еg [111] гоголемъ на водѣ, чайцами на струяхъ, чрьнядьми на ветрѣхъ. Не тако ли, рече, рѣка Стругна, худу струю имѣя, пожръши чужи ручьи и стругы рострена кусту, уношу князю Ростиславу затвори Днѣпрь? Темнѣ березѣ плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславѣ, уныша цвѣты жалобою и древо с тугою къ земли прѣклонилоc».

А не сорокы въстроскоташа [112], на слѣду игоревѣ ѣздить [113] Гзакъ съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозію ползоша толко, дятлове тектомъ путь къ рѣцѣ кажуть [114], соловіи веселыми пѣс=ьми свѣтъ повѣдаютъ. Млъвить Гзакъ Кончакови: «Аже соколъ къ гнѣзду летиg, соколича рострѣляевѣ своими злачеными стрелами [115]». Ре? [116] Кончакъ ко Гзѣ: «Аже соколъ къ гнѣзду летить, а вѣ соколца опутаевѣ красною дивицею». И рече [117] Гзакъ къ Кончакови: «Аще его опутаевѣ красною дѣвицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны дѣвице, то почтутъ наю птици бити въ полѣ половецкомъ».

Рекъ Боянъ и ходы на Святъславля пѣс=творца стараго времени, Ярославля, Ольгова коганя хоти: «Тяжко ти, головѣ [118], кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы», — Руской земли безъ Игоря. Солнце свѣтится на небесѣ, Игорь князь въ Руской земли. Дѣвици поютъ на Дунаи, вьются голоси чресъ море до Кіева, — Игорь ѣдетъ по Боричеву къ святѣй Богородици Пирогощей страны ради, гради весели.

Пѣвши пѣснь старымъ княземъ, а потомъ молодым пѣти слава: Игорю Святъславли? [119], буй туру Всеволоде, Владимiру Игореви?: «Здрави князи и дружина, побарая за христьаны [120] на поганыя плъки! Княземъ слава, а дружинѣ аминь!»