FINSTERNIS

Novelle von Leonid Andrejew

 

Леонидъ Андреевъ

  

ТЬМА

  

Право собственности внѣ Россіи закрѣплено за авторомъ во всѣхъ странахъ — гдѣ это допускается существующими законами.

  

Alle Rechte vorbehalten, insbesondere das Uebersetzungsrecht in fremde Sprachen.

  

BERLIN

Bühnen- und Buchverlag russischer Autoren

J. Ladyschnikow

1907

 

DRUCK VON ROSENTHAL & CO, BERLIN SO. 16.

Runge — Strasse 20.

 

I.

 

Обычно происходило такъ, что во всѣхъ его дѣлахъ ему сопутствовала удача; но въ эти три послѣдніе дня обстоятельства складывались крайне неблагопріятно, даже враждебно. Какъ человѣкъ, вся недолгая жизнь котораго была похожа на огромную, опасную, страшно азартную игру, онъ зналъ эти внезапныя перемѣны счастья и умѣлъ считаться съ ними — ставкою въ игрѣ была сама жизнь, своя и чужая, и уже одно это пріучило его къ вниманію, быстрой сообразительности и холодному, твердому расчету.

Приходилось изворачиваться и теперь. Какая то случайность, одна изъ тѣхъ маленькихъ случайностей, которыхъ нѣльзя предусмотрѣть, навела на его слѣдъ полицію; и вотъ теперь уже двое сутокъ за нимъ, извѣстнымъ террористомъ, бомбометателемъ, непрерывно охотились сыщики, настойчиво загоняя его въ тѣсный замкнутый кругъ. Одна за другою были отрѣзаны отъ него тѣ конспиративныя квартиры, гдѣ онъ могъ бы укрыться; оставались еще свободными нѣкоторыя улицы, бульвары и рестораны, но страшная усталость отъ двухсуточной безсонницы и крайней напряженности вниманія представляла новую опасность: онъ могъ заснуть гдѣ нибудь на бульварной скамейкѣ, или даже на извозчикѣ, и самымъ нѣлѣпымъ образомъ, какъ пьяный, попасть въ участокъ. Это было во вторникъ. Въ четвергъ же, черезъ одинъ только день, предстояло совершеніе очень крупнаго террористическаго акта. Подготовкою къ убійству въ теченіе продолжительнаго времени была занята вся ихъ небольшая организация, и «честь» бросить эту послѣднюю, рѣшительную бомбу была предоставлена именно ему. Необходимо было продержаться во что бы то ни стало.

И вотъ тогда, октябрьскимъ вечеромъ, стоя на перекрестке двухъ людныхъ улицъ, онъ рѣшилъ поѣхать въ этотъ домъ терпимости въ —омъ переулкѣ. Онъ уже и раньше прибѣгъ бы къ этому несовсѣмъ, впрочемъ, надежному средству, если бы не нѣкоторое осложняющее обстоятельство: въ свои двадцать шесть лѣтъ онъ былъ дѣвственникомъ, совсѣмъ не зналъ женщинъ, какъ таковыхъ и никогда не бывалъ въ публичныхъ домахъ. Когда то, въ свое время, ему пришлось выдержать тяжелую и трудную борьбу съ бунтующей плотью, но постепенно воздержаніе перешло въ привычку и выработалось спокойное, совершенно безразличное отношеніе къ женщинѣ. И теперь, поставленный въ необходимость такъ близко столкнуться съ женщиной, которая занимается любовью, какъ ремѣсломъ, быть можетъ увидѣть ее голою — онъ предчувствовалъ цѣлый рядъ своеобразныхъ и чрезвычайно непріятныхъ нѣловкостей. Въ крайнемъ случаѣ, если это окажется необходимымъ, онъ рѣшилъ сойтись съ проституткой, такъ какъ теперь, когда плоть уже давно не бунтовала, и предстоялъ такой важный и огромный шагъ — дѣвственность и борьба за нее теряли свою цѣну. Но во всякомъ случаѣ это было непріятно, какъ бываетъ иногда непріятна какая-нибудь противная мелочь, черезъ которую необходимо перейти. Однажды при совершеніи важнаго террористическаго акта, при которомъ онъ находился въ качествѣ запаснаго метальщика, онъ видѣлъ убитую лошадь съ изорваннымъ задомъ и выпавшими внутренностями; и эта грязная, отвратительная, ненужно-необходимая мелочь дала тогда ощущеніе въ своемъ родѣ даже болѣе непріятное, чѣмъ смерть товарища отъ брошенной бомбы. И насколько спокойно, безтрепетно и даже радостно представлялъ онъ себѣ четверть, когда и ему придется, вѣроятно, умереть — настолько предстоящая ночь съ проституткой, съ женщиной, которая занимается любовью, какъ ремѣсломъ, казалась ему нѣлѣпой, полной чего то безтолковаго, воплощеніемъ маленькаго, сумбурнаго, грязноватаго хаоса.

Но другого выбора не было. И онъ уже шатался отъ усталости.

 

II.

 

Было еще совсѣмъ рано, когда онъ пріѣхалъ, около  дѣсяти часовъ, но большая бѣлая зала съ золочеными стульями и зеркалами была готова къ принятію гостей, и всѣ огни горѣли. Возлѣ фортепіано съ поднятой крышкой сидѣлъ таперъ, молодой, очень приличный человѣкъ въ черномъ сюртукѣ — домъ былъ изъ дорогихъ — курилъ, осторожно сбрасывая пепелъ съ папиросы, чтобы не запачкать платья и перебиралъ ноты; и въ углу, ближнемъ къ полутемной гостиной, на трехъ стульяхъ подъ рядъ, сидѣли три дѣвушки и о чемъ то тихо разговаривали.

Когда онъ вошелъ съ хозяйкой, двѣ дѣвушки встали, а третья осталась сидѣть; и тѣ, которыя встали, были сильно декольтированы, а на сидѣвшей было глухое, черное платье. И тѣ двѣ смотрѣли на него прямо, съ равнодушнымъ и усталымъ вызовомъ, а эта отвернулась, и профиль у нея былъ простой и спокойный, какъ у всякой порядочной дѣвушки, которая задумалась. Это она, повидимому, что то разсказывала подругамъ, а тѣ ее слушали, и теперь она продолжала думать о разсказанномъ, молча разсказывала дальше. И потому, что она молчала и думала, и потому, что она не смотрѣла на него, и потому, что у нея только одной былъ видъ порядочной женщины — онъ выбралъ ее. Онъ никогда раньше не бывалъ въ домахъ терпимости и не зналъ, что въ каждомъ хорошо поставленномъ домѣ есть одна, даже двѣ такія женщины — одѣты онѣ бываютъ въ черное, какъ монахини или молодыя вдовы, лица у нихъ блѣдныя, безъ румянъ и даже строгія; и задача ихъ — давать иллюзію порядочности тѣмъ, кто ее ищетъ. Но когда онѣ уходятъ въ спальню съ мужчинами и тамъ напиваются, онѣ становятся, какъ и всѣ, иногда даже хуже: часто скандалятъ и колотятъ посуду, иногда пляшутъ, раздѣвшись голыми, и такъ голыми выскакиваютъ въ залъ, а иногда даже бьютъ слишкомъ назойливыхъ мужчинъ. Это какъ разъ тѣ женщины, въ которыхъ влюбляются пьяные студенты и уговариваютъ начать новую, честную жизнь.

Но онъ этого не зналъ. И когда она поднялась нехотя и хмуро, съ неудовольствіемъ взглянула на него подведенными глазами и какъ то особенно рѣзко мелькнула блѣднымъ, матово блѣднымъ лицомъ — онъ еще разъ подумалъ: «какая она порядочная, однако!» — и почувствовалъ облегченіе. Но продолжая то вѣчное и необходимое притворство, которое двоило его жизнь и дѣлало ее похожею на сцену, онъ качнулся какъ то очень фатовски на ногахъ, съ носковъ на каблуки, щелкнулъ пальцами и сказалъ дѣвушкѣ развязнымъ голосомъ опытнаго развратника:

— Ну, какъ, моя цыпочка? Пойдемъ къ тебѣ, а? Гдѣ тутъ твое гнѣздышко?

— Сейчасъ? — удивилась дѣвушка и подняла брови.

Онъ засмѣялся игриво, открывъ ровные, сплошные, крѣпкіе зубы, густо покраснѣлъ и отвѣтилъ:

— Конечно. Чего же намъ терять драгоцѣнное время?

— Тутъ музыка будетъ. Танцовать будемъ.

— Но что такое танцы, моя прелесть? Пустое верченіе, ловля самого себя за хвостъ. А музыку, я думаю, и оттуда слышно?

Она посмотрѣла на него и улыбнулась:

— Немного слышно.

Онъ начиналъ ей нравиться. У него было широкое, скуластое лицо, сплошь выбритое; щеки и узкая полоска надъ твердыми, четко обрисованными губами слегка синѣли, какъ это бываетъ у очень черноволосыхъ брѣющихся людей. Были красивы и темные глаза, хотя во взглядѣ ихъ было что то слишкомъ неподвижное, и ворочались они въ своихъ орбитахъ медленно и тяжело, точно каждый разъ проходили очень большое разстояніе. Но хотя и бритый, и очень развязный, на актера онъ не былъ похожъ, а скорѣе на обрусѣвшаго иностранца, на англичанина.

— Ты не нѣмецъ? — спросила дѣвушка.

— Немножко. Скорѣе англичанинъ. Ты любишь англичанъ?

— А какъ хорошо говоришь по-русски. Совсѣмъ незамѣтно.

Онъ вспомнилъ свой англійскій паспортъ, тотъ коверканный языкъ, которымъ говорилъ все послѣднее время и то, что теперь забылъ притвориться какъ слѣдуетъ и снова покраснѣлъ. И уже нахмурившись нѣсколько, съ сухой дѣловитостью, въ которой чувствовалось утомленіе, взялъ дѣвушку подъ локоть и быстро повелъ:

— Я русскій, русскій. Ну, куда идти? Показывай. Сюда?

Въ большомъ, до полу зеркалѣ, рѣзко и четко отразилась ихъ пара: она — въ черномъ, блѣдная и на разстояніи очень красивая, и онъ — высокій, широкоплечiй, такъ же въ черномъ и такъ же блѣдный. Особенно блѣденъ казался подъ верхнимъ свѣтомъ электрической люстры его открытый лобъ и твердыя выпуклости щекъ; а вмѣсто глазъ, и у него, и у дѣвушки были черные, нѣсколько таинственные, но красивые провалы. И такъ необычна была ихъ черная, строгая пара среди бѣлыхъ стѣнъ, въ широкой, золоченой рамѣ зеркала, что онъ въ изумленіи остановился и подумалъ: какъ женихъ и невѣста. Впрочемъ отъ безсонницы, вѣроятно, и отъ усталости, соображалъ онъ плохо, и мысли были неожиданныя, нѣлѣпыя; потому что въ слѣдующую минуту взглянувъ на черную, строгую, траурную пару, подумалъ: какъ на похоронахъ. Но и то и другое было одинаково непріятно.

Повидимому и дѣвушкѣ передалось его чувство: такъ же молча, съ удивленіемъ она разглядывала его и себя, себя и его; попробовала прищурить глаза, но зеркало не отвѣтило на это легкое движеніе и все такъ же тяжело и упорно продолжало вычерчивать черную застывшую пару. И показалось ли это дѣвушкѣ красивымъ, или напомнило что-нибудь свое, немного грустное — она улыбнулась тихо и слегка пожала его твердо согнутую руку.

— Какая парочка! — сказала она задумчиво, и почему то сразу стали замѣтнѣе ея большія черно-лучистыя рѣсницы съ тонко изогнутыми концами.

Но онъ не отвѣтилъ и рѣшительно пошелъ дальше, увлекая дѣвушку, четко постукивавшую по паркету высокими, французскими каблуками. Былъ корридоръ, какъ всегда, темныя, неглубокія комнатки съ открытыми дверями, и въ одну комнату, на двери которой было написано неровнымъ почеркомъ «Люба» — они вошли.

— Ну вотъ что, Люба, — сказалъ онъ, оглядываясь и привычнымъ жестомъ потирая руки, одну о другую, такъ, будто старательно мылъ ихъ въ холодной водѣ, — надобно вина и еще чего тамъ? Фруктовъ, что-ли.

— Фрукты у насъ дороги.

— Это ничего. А вино вы пьете?

Онъ забылся и сказалъ ей «вы», и хотя замѣтилъ это, но поправляться не сталъ: было что то въ недавнемъ ея пожатіи, послѣ чего не хотѣлось говорить «ты», любезничать и притворяться. И это чувство такъ же какъ-будто передалось ей: она пристально взглянула на него и, помедливъ, отвѣтила съ нерешительностью въ голосѣ, но не въ смыслѣ произносимыхъ словъ:

— Да, пью. Погодите, я сейчасъ. Фруктовъ я велю принести только двѣ груши и два яблока. Вамъ хватить?

И она говорила теперь «вы», и въ тонѣ, какимъ произносила это слово, звучала все та же нерешительность, легкое колебаніе, вопросъ. Но онъ не обратилъ на это вниманія и, оставшись одинъ, принялся за быстрый и всесторонній осмотръ комнаты. Попробовалъ, какъ запирается дверь — она запиралась хорошо, крючкомъ и на ключъ; подошелъ къ окну, раскрылъ обѣ рамы — высоко, на третьемъ этажѣ и выходить во дворъ. Сморщилъ носъ и покачалъ головою. Потомъ сдѣлалъ опытъ надъ свѣтомъ: двѣ лампочки, и когда гаснѣтъ вверху одна, зажигается другая у кровати съ краснымъ колпачкомъ — какъ въ приличныхъ отеляхъ.

Но кровать!..

Поднялъ высоко плечи — и оскалился, дѣлая видъ, что смѣется, но не смѣясь съ той потребностью двигать и играть лицомъ, какая бываетъ у людей скрытныхъ и почему-либо таящихся, когда они остаются, наконецъ, одни.

Но кровать!

Обошелъ ее, потрогалъ ватное, стеганое, откинутое одѣяло и съ внезапнымъ желаніемъ съозорничать, радуясь предстоящему сну, по-мальчишески скривилъ голову, выпятилъ впередъ губы и вытаращилъ глаза, выражая этимъ высшую степень изумленія. Но тотчасъ же сдѣлался серьезенъ, сѣлъ и утомленно сталъ поджидать Любу. Хотѣлъ думать о четвергѣ, о томъ, что онъ сейчасъ въ домѣ терпимости, уже въ домѣ терпимости, но мысли не слушались, щетинились, кололи другъ друга. Это начиналъ раздражаться обиженный сонъ. Такой мягкій тамъ, на улицѣ, теперь онъ не гладилъ ласково по лицу волосатой шерстистой ладонью, а крутилъ ноги, руки, растягивалъ тѣло, точно хотѣлъ разорвать его. Вдругъ началъ зѣвать, истово, до слезъ. Вынулъ браунингъ, три запасныя обоймы съ патронами и со злостью подулъ въ стволъ, какъ въ ключъ — все было въ порядке, и нестерпимо хотѣлось спать.

Когда принесли вино и фрукты и пришла запоздавшая почему то Люба, онъ заперъ дверь — сперва только на одинъ крючокъ — и сказалъ:

— Ну вотъ что ... вы пейте, Люба. Пожалуйста.

— А вы? — удивилась дѣвушка и искоса, быстро взглянула на него.

— Я потомъ. Я, видите ли, я двѣ ночи кутилъ, и не спалъ совсѣмъ, и теперь ... — онъ страшно зѣвнулъ, выворачивая челюсти.

— Ну?

— Я скоро. Я одинъ только часокъ ... Я скоро. Вы пейте, пожалуйста, не стесняйтесь. И фрукты кушайте. Отчего вы такъ мало взяли?

— А въ залъ мнѣ можно пойти? Тамъ скоро музыка будетъ.

Это было неудобно. О немъ, о странномъ посѣтителѣ, который улегся спать, начнутъ говорить, догадываться — это было неудобно. И легко сдержавъ зѣвоту, которая уже сводила челюсти, попросилъ сдержанно и серьезно:

— Нѣтъ. Люба, я попрошу васъ остаться здѣсь. Я, видите ли, очень не люблю спать въ комнатѣ одинъ. Конечно, это прихоть, но вы извините меня...

— Нѣтъ, отчего же. Разъ вы деньги заплатили...

— Да, да — покраснѣлъ онъ въ третій разъ. Конечно. Но не въ этомъ дѣло. И... если вы хотите... Вы тоже можете лечь. Я оставлю вамъ мѣсто. Только, пожалуйста, вы уже лягте къ стѣнѣ. Вамъ это ничего?

— Нѣтъ, я спать не хочу. Я такъ посижу.

— Почитайте что-нибудь.

— Здѣсь книгъ нѣту.

— Хотите сегодняшнюю газету? У меня есть, вотъ. Тутъ есть кое-что интересное.

— Нѣтъ, не хочу.

— Ну, какъ хотите, вамъ виднѣе. А я, если позволите ... — и онъ заперъ дверь двойнымъ поворотомъ ключа и ключъ положилъ въ карманъ. И не замѣтилъ страннаго взгляда, какимъ дѣвушка провожала его. И вообще весь этотъ вѣжливый, пристойный разговоръ, такой дикій въ несчастномъ мѣстѣ, гдѣ самый воздухъ мутно густѣлъ отъ винныхъ испареній и ругательствъ — казался ему совершенно естественнымъ и простымъ, и вполнѣ убѣдительнымъ. Все съ тою же вѣжливостью, точно гдѣ-нибудь на лодкѣ, при катаньи съ барышнями, онъ слегка раздвинулъ борты сюртука и спросилъ:

— Вы мнѣ позволите снять сюртукъ?

Дѣвушка слегка нахмурилась.

— Пожалуйста. Вѣдь вы... — но не договаривала, что.

— И жилетку? Очень узкая.

Дѣвушка не отвѣтила и незамѣтно пожала плечами.

— Вотъ здѣсь бумажникъ, деньги. Будьте добры, спрячьте ихъ у себя.

— Вы лучше бы отдали въ контору. У насъ всѣ отдаютъ въ контору.

— Зачѣмъ это? — но взглянулъ на дѣвушку и смущенно отвелъ глаза ... Ахъ, да, да. Ну, пустяки какіе.

— А вы знаете, сколько здѣсь у васъ денегъ? А то нѣкоторые не знаютъ, а потомъ...

— Знаю, знаю. И охота вамъ...

И легъ, вѣжливо оставивъ одно мѣсто у стѣны. И восхищенный сонъ, широко улыбнувшись, приложился шерстистой щекою своею къ его щекѣ — одной, другою — обнялъ мягко, пощекоталъ колѣни и блаженно затихъ, положивъ мягкую, пушистую голову на его грудь. Онъ засмѣялся.

— Чего вы смѣетесь? — неохотно улыбнулась дѣвушка.

— Такъ. Хорошо очень. Какія у васъ мягкія подушки! Теперь можно и поговорить немного. Отчего вы не пьете?

— А мнѣ можно снять кофточку? Вы позволите? А то сидѣть то долго придется! — въ ея голосѣ звучала легкая усмѣшка. Но встрѣтивъ его довѣрчивые глаза и предупредительное: «конечно, пожалуйста!» серьезно и просто пояснила: У меня корсетъ очень тугой. На тѣлѣ потомъ рубцы остаются.

— Конечно, конечно, пожалуйста.

Онъ слегка отвернулся и опять покраснѣлъ. И оттого-ли, что безсонница такъ путала мысли его, оттого-ли, что въ свои 26 лѣтъ онъ былъ дѣйствительно наивенъ — и это «можно» показалось ему естественнымъ въ домѣ, гдѣ было все позволено и никто ни у кого не просилъ разрѣшенія.

Слышно было, какъ хрустѣлъ шелкъ и потрескивали разстегиваемыя кнопки. Потомъ вопросъ:

— Вы не писатель?

— Что? Писатель? Нѣтъ, я не писатель. А что? Вы любите писателей?

— Нѣтъ. Не люблю.

— Отчего же? Они люди... — онъ сладко и продолжительно зѣвнулъ — ничего себѣ.

— А какъ васъ зовутъ?

Молчаніе и сонный отвѣтъ.

— Зовите меня. И... нѣтъ Петромъ. Петръ.

И еще вопросъ:

— А кто же вы? Кто вы такой?

Спрашивала дѣвушка тихо, но сторожко и твердо, и было такое впечатлѣніе отъ ея голоса, будто она сразу, вся, придвинулась къ лежащему. Но онъ уже не слышалъ ее, онъ засыпалъ. Вспыхнула на мгновеніе угасающая мысль и въ одной картинѣ, гдѣ время и пространство слились въ одну пеструю груду тѣней, мрака и свѣта, движенія и покоя, людей и безконечныхъ улицъ и безконечно вертящихся колесъ, вычертила всѣ эти два дня и двѣ ночи бѣшеной погони. И вдругъ все это затихло, потускнѣло, провалилось — и въ мягкомъ полусвѣтѣ, въ глубочайшей тишинѣ представился одинъ изъ заловъ картинной галлереи, гдѣ вчера онъ на цѣлыхъ два часа нашелъ покой отъ сыщиковъ. Будто сидитъ онъ на красномъ бархатномъ, необыкновенно мягкомъ диванѣ и смотритъ неподвижно на какую то большую, черную картину; и такой покой идетъ отъ этой старой, черной, потрескавшейся картины, и такъ отдыхаютъ глаза, и такъ мягко становится мыслямъ, что на нѣсколько минуть, уже засыпающій, онъ началъ противиться сну, смутно испугался его, какъ неизвѣстнаго безпокойства.

Но заиграла музыка въ залѣ, запрыгали толкачиками коротѣнькіе, частые звуки съ голыми безволосыми головками, и онъ подумалъ: «теперь можно спать» — и сразу крѣпко уснулъ. Торжествующе взвизгнулъ милый, мохнатый сонъ, обнялъ горячо — и въ глубокомъ молчаніи, затаивъ дыханіе, они понеслись въ прозрачную, тающую глубину.

 

❋   ❋

❋

 

Такъ спалъ онъ и часъ, и два, навзничь, въ той вѣжливой позѣ, какую принялъ передъ сномъ; и правая рука его была въ карманѣ, гдѣ ключъ и револьверъ. А она, дѣвушка съ обнаженными руками и шеей, сидѣла напротивъ, курила, пила неторопливо коньякъ и глядѣла на него неподвижно; иногда, чтобы лучше разглядѣть, она вытягивала тонкую гибкую шею и вмѣстѣ съ этимъ движеніемъ у концовъ губъ ея выростали двѣ глубокія, напряженныя складки. Верхнюю лампочку онъ забылъ погасить, и при сильномъ свѣтѣ ея былъ ни молодой, ни старый, ни чужой, ни близкій, а весь какой то неизвѣстный: неизвѣстныя щеки, неизвѣстный носъ, загнутый клювомъ, какъ у птицы, неизвѣстное, ровное, крѣпкое, сильное дыханіе. Густые черные волосы на головѣ были острижены коротко, по-солдатски; и на лѣвомъ вискѣ, ближе къ глазу, былъ небольшой побѣлевшій шрамъ отъ какого то стараго ушиба. Креста на шеѣ у него не было.

Музыка въ залѣ то замирала, то вновь разражалась звуками клавишъ и скрипки, пѣніемъ и топотомъ танцующихъ ногъ, а она все сидѣла, курила папиросы и разглядывала спящаго. Внимательно, вытянувъ шею, разсмотрѣла его лѣвую руку, лежавшую на груди: очень широкая въ ладони, съ крупными спокойными пальцами — на груди она производила впечатлѣніе тяжести, чего то давящаго больно; и осторожнымъ движеніемъ девушка сняла ее и положила вдоль туловища на кровати. Потомъ встала быстро и шумно и съ силою, точно желая сломать рожокъ, погасила верхній свѣтъ и зажгла нижній, подъ краснымъ колпачкомъ.

Но онъ и въ этотъ разъ не пошевелился, и все тѣмъ же неизвѣстнымъ, пугающимъ своей неподвижностью и покоемъ осталось его порозовѣвшее лицо. И отвернувшись, охвативъ колѣна голыми нѣжно розовѣющими руками, дѣвушка закинула голову и неподвижно уставилась въ потолокъ черными провалами немигающихъ глазъ. И въ зубахъ ея, стиснутая крѣпко, застыла недокуренная, потухшая папироса.

 

Читать далѣе въ форматѣ pdf: Загрузить безплатно